Кич это то, что хочет нравиться

Николай ХРУСТАЛЕВ.

- Было еще третье название - новый документализм...

- Если иметь в виду, что времена удивительным образом связываются некими невидимыми нитями, можно ли перекинуть мостик от того, что вы делали тогда, к тому, чем заняты сегодня?

- Вообще-то, я все же начинал не совсем, как гиперреалист, а такой новистической, символической живописью, но достаточно быстро пришел к классическому стилю. Меня интересовали "маленькие голландцы", Караваджо, сейчас он почему-то мне уже не так интересен, каким-то сухим кажется. А "маленькие голландцы" и тогда казались, и сейчас кажутся сердечными, далекими от парадности. Вначале я их копировал, потом цитировал, а потом выработал собственный стиль, основанный на знаках, переходящих из одной работы в другую: скатерть в клетку, чашки в горошек, какие-то странные плоды, черные груши, скажем. И постепенно дожил до сегодняшнего дня цитат из фотографий. Мне нравится противопоставлять фотоснимок живописи, фото на картине, как цитата или ремарка. Но в последнее время хочется покончить с раздвоением собственной личности, пробую.

- По молодости вы университетов не кончали, за плечами только Тартуское художественное училище. Вам не хотелось связывать себя обязаловкой, избегали рамок?

- Это, вероятно, так и не так. Конечно, на том, что я делал, стояла печать отсутствия академического образования, но с другой стороны, это и сильно мешало. Когда я теперь возвращаюсь к тем годам, а выставляться я начал в 1972-1973 гг., то вижу, что мне пришлось затратить массу энергии на преодоление собственного непрофессионализма. Конечно, учиться можно по-разному, и теперь глубоко убежден, что лучший учитель - это натура. Мне кажется, что даже если выбросить только что написанную с натуры картину, то потом, возвращаясь к той же теме, все равно что-то тебе пригодится в другой работе.

- Молодые художники сегодняшнего дня отличаются, по-вашему, от вас и ваших сверстников начала 70-х?

- Похожи мы в том, что и теперь молодые хотят чувствовать себя революционерами. Сейчас, конечно, я сильно изменился и не могу оценивать процесса развития искусства, не могу сказать, в какую сторону оно движется. Мне кажется, что на рубеже тысячелетий все находятся в заблуждении, считая, что искусство обновляется. А оно, по-моему, вообще никогда не обновлялось, каким было, таким и оставалось. Да, форма менялась, но не согласен с утверждением Кандинского, что искусство развивалось, как дерево: разные ветви, направления. Давайте посмотрим на сделанное стариками и спросим себя, что такое умеем мы, чего не умели они четыреста или четыре тысячи лет назад? Искусство либо есть, либо его нет.

- Было время, когда вы активно занимались кино, анимацией, также, наверное, не без причины?

- Это было связано с фото, фотореализмом. Кино и фото - одна специфика в каком-то смысле. Многие операторы - хорошие фотографы, но мышление совсем иное, чем в изобразительном искусстве. Знаете, во Франции не употребляют термина "авангард", там говорят - "современное искусство". А станет оно авангардом или нет - это еще неизвестно, нужна дистанция времени. Мультфильм был для меня возможностью какого-то разнообразия, время было брежневское, о перспективе зарабатывать деньги живописью думать не приходилось. Тогда очень многие писали по три картины в год: одну на весеннюю выставку, одну - на осеннюю, еще одну, если повезет, на заказ. Больше и не нужно было: я занимался парусным спортом восемь лет подряд, тратил кучу времени, мультфильм был разрядкой, Рейн Раамат звал меня к себе художником, и я мог заниматься там своими живописными проблемами.

- В Москве в те годы вы оказались случайно или нет?

- Скорее всего, это была закономерность. Здесь меня упрекали в том, что работаю на грани безвкусицы, конформизма, одним словом, здесь то, что я делал, многим было непонятно. А в Москве мне предложили два интересных заказа. Один был связан с музеем Ленина в Казани, а другой - роспись огромного (500 квадратных метров) потолка в городе Хошимине, это во Вьетнаме. Для того времени заказы были хорошими, появилась возможность сделать паузу, подумать. Когда у художника нет паузы, то это очень трудно. Нельзя все время бегать, делать что-то, требуется остановка. Чем, кстати, запомнился Вьетнам, так тем, что там в деревне совсем не было видно следов оккупации - ни французской, ни коммунистической, время там словно остановилось, все занимались своим ремеслом, и было ощущение, что находишься в стране высокой культуры, хотя считалось, что это слаборазвитая провинция мира. Делали мы там работу, которую Советский Союз дарил братскому Вьетнаму, но этот подарок, музей Хошимина, по тому времени был хозяевам совсем не нужен, главное, чего они хотели, чтобы сооружение получилось по возможности нейтральным и его легко можно было переделать под что-нибудь другое. Тут была такая азиатская хитрость, но нам она дала возможность очень интересно работать. Мы всячески уходили от политики в абстракцию.

- Вы немало путешествовали, объездили Европу, дважды подолгу работали в Америке. В последние 10 лет страной вашего пребывания, как выражаются дипломаты, стала Франция. Нет смысла повторять, что Франция является Меккой для многих поколений художников, второй творческой родиной, достаточно вспомнить Вийральта. Не сомневаюсь при этом, что вам часто задают один и тот же вопрос: остались ли вы при всем том эстонским художником или национальная принадлежность в искусстве не является теперь для вас главной?

- Я всегда ощущаю себя в первую очередь эстонским художником. Эстония страна маленькая, и мы просто обязаны сохранить свою принадлежность к ней и ее искусству. Чего, кстати, не могу сказать о моих русских коллегах. Во Франции мне приходится плотно общаться с русскими художниками, и они-то как раз чаще всего пытаются стать французами, что мне, честно говоря, не очень понятно. Но я их не осуждаю, мне даже кажется, что представители большого народа так и должны поступать. Если же продолжить об эмиграции, имею в виду эмиграцию русскую преимущественно, потому что во Франции или Нью-Йорке эмигрантов из Эстонии сравнительно мало, так вот эмиграцию всегда отличает случайность общения. Приводят к ней обычно обстоятельства одинаковые, при этом вроде бы надо встречаться, поддерживать друг друга, но во всем этом все равно есть искусственность. Дает знать о себе и специфика работы художника, по сути мы все одиночки, и эмигрантское общение утомляет. Впрочем, в маленьком городке на берегу Ла-Манша, где я живу, есть один питерский композитор, он преподает в консерватории историю музыки, и это единственный человек, с которым можно о чем-то говорить, хотя считает, что тоже офранцузился. А французы - народ своеобразный: после девяти вечера начинают зевать. Не зря же сами французские женщины говорят о французских мужчинах, что у них возраст детства плавно переходит в возраст пенсии, минуя средний.

- И скуповаты, говорят, французы.

- Особенно в Нормандии. В Париже, например, можно услышать: "Ну что говорить об этом человеке? Он же нормандец".

- В отличие от вас ваша супруга училась много.

- 13 лет. Детская школа, потом просто художественное училище, потом Суриковское училище. К тому, что я делаю, она относится с уважением, но, конечно, иногда говорит, что фигуру я мог бы рисовать и получше, намекая на недостаток у меня школы.

- Жена у вас русская, вы - эстонец. Живете во Франции. Какую кухню предпочитают у вас дома?

- Кавказскую, но и французскую тоже. В Нормандии любят свежую рыбу, и тамошние блюда из нее могут порадовать любого гурмана.

- Вы художник, жена художница, сын - художник, не слишком ли много творческих людей для одной семьи?

- Жена у меня живописец уже в пятом поколении. Ее прадед был подданным Швеции и художником, дед одним из знаменитых братьев Стенбергов, их картины есть в собрании Центра Помпиду, они оставили яркий след в истории киноплаката. А старший мой сын все же больше, чем искусством, занимается продажей автомобилей и парусным спортом. Что же до младших дочерей, то сейчас еще рано говорить, как сложатся их отношения с искусством, одна из них оканчивает сейчас лицей.

- Художников обычно называют людьми свободной профессии, вы согласны с этим?

- Мне кажется, что это уходит в прошлое. К сожалению, необходимость зарабатывать деньги заставляет художников помимо письма заниматься преподаванием, работать в журналах, а выставки организуются лишь для того, чтобы пригласить на них друзей, но не за тем, чтобы на них что-то продать. А если нет заинтересованности в продаже работы, тогда уходит обратная связь с публикой, зрителем, и в художнике исчезает способность к постоянному обновлению.

- Рейн, откуда взялась на ваших полотнах скатерть в клетку?

- Это как раз просто. Когда-то скатерть мне требовалась, чтобы подчеркнуть форму, именно клетка давала четкость и графичность. А нашел я эту скатерть в какой-то кулинарной книге. Сначала привлекло, что вместе со скатертью на полотно приходит некий порядок, а потом увидел, что ее можно использовать во многих контекстах, в портрете Маяковского, например, там она была сзади. Еще одной моей политической картиной, всего у меня их две, был потрет Ленина с кошкой. Сейчас она находится где-то в Латинской Америке, не знаю даже точно, где.

- И, наконец, о женщинах на ваших полотнах. Почему современным длинноногим красавицам вы предпочитаете женщин в стиле ретро?

- Буду абсолютно честен... Однажды во Франции я встретился с творчеством одного художника, ныне здравствующего, который мне вовсе не нравится. Но меня удивили на его картинах роскошные лаковые лимузины, умопомрачительные шляпы на дамах, то есть это был тот уровень кича, когда он тоже становится искусством, которое не просто продается, но и стоит очень дорого. И я задумался: чем он берет, что помещает на картину, чем притягивает зрителя и покупателя? Такого же художника я обнаружил и в Нью-Йорке. Сам по себе этот сладкий стиль мне не нравился. Но когда увидел случайно старые дагерротипы, еще 60-х годов XIX века, они меня заинтересовали, и я стал включать их цитатами в свои картины, не копировал, а, используя современные технические возможности, просто переносил на холст черно-белыми фото. А ироничность французов подсказала, что это должны быть женщины. Кроме того, мне не хотелось повторять себя, а здесь возникало что-то новое. Я и сам понимаю, что это можно назвать даже суперкичем, но тут как посмотреть. В конце концов кич это то, что хочет нравиться.

- Опыт жизни сделал вас осторожным оптимистом или столь же осторожным пессимистом?

- По-моему, самое главное в жизни - точка отсчета. Я не знаю, каким бы я был, если бы все время жил только в Эстонии, этого нельзя уже проверить, потому и говорить трудно об оптимизме или пессимизме.

- Но эмигрантом вы себя не считаете?

- Не считаю. Но ведь уже восьмой год живу во Франции и теперь шучу, что нахожусь там в продолжительной творческой командировке. Но какая разница в конце концов?..