Не люблю смотреть на собственную тень

- Евгений Гаврилович, уже к середине 80-х вы были автором музыки к многим десяткам фильмов, вас уже тогда можно было отнести к классикам.

- Классиком, думаю, может считать себя только человек, которому не дают покоя золоченые рамки на стене. Не автору определять ценность сделанного, только время решит. Это оно выстраивает в ряд людей с бородами и очкастых, которые навсегда остаются в культуре. А остальным что об этом думать?

Больше всего меня поражает узость собственного мироощущения. Ну что все время оглядываться назад - ах, как здорово я что-то сделал. Но нельзя и постоянно предвкушать успех, может ослепить, как солнце. Хотя в одном эссе я и написал, что для меня солнце всегда было восходящим. На самом деле, мне эта метафора очень нравится, потому что всегда пытался идти за солнцем, смотреть вперед, а не на свою тень сзади.

Знаете, сейчас модно как-то стало смотреть на мир через черные очки, видеть его замутненным, грязным. Классики потому и классики, что никогда не делали этого. Но чтобы покончить с этой темой - даже если будешь писать сегодня на уровне Чайковского, это никого не тронет, сам Чайковский делал это лучше. Так что стоит оставаться самим собой, искать себя внутри себя, что и благородней, и перспективней, и дает право на место в этом подлунном мире. Место Чайковского занято надежно, к чему его тревожить?

- Как бы там ни было, но нашу действительность трудно назвать идеальной. Как самому творцу постараться увидеть ее краше, чище?

- Ни краше, ни чище она никогда не станет, останется такой, какая есть. Просто важно, откуда на нее смотреть. Если из медвежьего логова, то, конечно, станешь на всех бросаться. А если из храма Божьего, то будет уже совсем другой взгляд. Это не значит - получил по одной щеке, подставь другую, далек от этого, никогда не подставлю, в худшем случае даю сдачи Но беречься, не замечая дурного, это мой принцип. Вообще жизнь не бесспорна, как и творчество, кстати. Одному нравится, другой хулит, потому ко всему надо относиться спокойно. Вероятно, мое главное дело - сидеть за фортепиано и писать, но все же я часто выхожу на сцену, к слушателям, мне интересно один на один встречаться с теми, кого видел перед собой, когда писал музыку. Они очень разные - эти люди, кто-то улыбается криво, кто-то восхищается, и эта нестыковка меня радует. А полное единение зала, как ни странно, огорчает. Значит, что-то надо корректировать. А как? Сидеть и читать книги музыковедов? Никто ничему не научит, есть только то, что дал Бог. Дар рождается даже раньше физического рождения, уже до тебя было множество поколений, от которых ты получил свой дар. Говорят, в каждой шутке есть доля шутки, но я ношу даже фамилию римскую, латинскую, в любом итальянском словаре можно найти перевод моей фамилии. Конечно, я не итальянец, но, может, какой-то римлянин пришел, не знаю, прискакал на коне еще до нашей эры на берега Дуная и начал здесь мою родословную. Чту эти вещи, уважаю.

Иногда удивляюсь: небольшой мастер, но то, что пишу, мне нравится, не нахожу сходства с другими, собственно, никогда не понимал сходства, разве что по настроению, состоянию, это общая категория. А индивидуальность - она у каждого своя во внутреннем проявлении. Да, я учился в консерватории, у меня даже двойное консерваторское образование, но не эта косерватория важна, а та, что складывалась тысячелетиями. Этот университет - значимый, значительный. Откуда во мне эти карпатские мелодии, когда я в Румынии до последнего времени не бывал, нельзя было, запрещалось. Да из прошлого, с генами получил. Как говорят сегодня, на халяву досталось.Так что рамы эти золоченые - опять к ним возвращаюсь - меня смешат: не твоя заслуга, мальчик!

- Если бы в вашей жизни не было Эмиля Лотяну, она сложилась бы иначе?

- Конечно, встреча с Лотяну для меня была в чем-то решающей, во многом помогла. Тогда я учился в консерватории, был снобом молодым и все отрицающим, в том числе и народную музыку, ту самую, что дана тысячелетиями. Писать начал еще задолго до того, как начал учиться музыке профессионально, нот не знал, придумал свою формулу записи. Но мучился: что-то было не так. Сыграла роль еще одна встреча, не такая громкая, но важная. Тогда я все время тянулся к каким-то абракадабрам звуковым, от которых уши болели. Даже первый свой балет, за который потом получил Государственную премию, в то время бросил, не дописав, раздумал быть авангардистом. Оставил сочинительство напрочь, не устраивало то, чему меня учили. Занялся теорией, увлекся, я вообще увлекающийся. В результате появился учебник музыки, основанный на совсем других канонах. Но мысль о том, что же дальше, не оставляла, не устраивало, что нахожусь в каком-то ограниченном пространстве, что мир обходится без меня и моего воздействия. А ведь до консерватории я был уже довольно популярным, но мой профессор по композиции Соломон Лобер просто запретил мне писать, сказал, что все прошлое надо бросить, и я полностью отказался от того, что занимало раньше. И совершенно случайно пришел к мысли одеть современную форму в национальную одежду. То есть современная оснащенность на национальной основе. Попробовал, сделал оркестровую пьесу "Ритмы города" и песню "Мой белый город", песню о Кишиневе. Тогда радио слушали много, и уже на следующий день "Белый город" пела вся страна, а мне сразу же предложили писать музыку для кино, для фильма, который потом в Эстонии, между прочим, на фестивале молодых кинематографистов получил приз за лучший дебют. А дебютантами там были все: и режиссер, и художник, и Михай Волонтир там впервые появился на экране, словом, для всех там все было впервые. И для меня это был первый опыт. Так и пошло, пошло. Вскоре нашу кишиневскую студию стали называть в шутку не "Молдова-фильм", а "Молдога-фильм". Вот как долго я подбирался к ответу на вопрос о Лотяну.

Эмиль в это время параллельно снимал на "Молдове", но ко мне все приглядывался со стороны, не приглашал. А в 71-м мы сделали фильм "Лаутары", который сразу всем запомнился. Но что, собственно, это было? По сути, возвращение к корням, работа с фольклором, но на абсолютно другом уровне. Чистого фольклора было совсем немного, и сам взгляд на него был иным. Между прочим, после этой картины я понял, что композитор не может заниматься только чем-то одним - большими формами, эстрадой, песнями, - он должен уметь писать все. Это сразу облегчило мою жизнь, и вправду, в кино надо уметь писать все. Когда человек говорит: я - симфонист, для меня мелко писать песни, то я думаю: значит, ты фиговый симфонист, раз не умеешь написать песню. И наоборот. В этом смысле особенно яркий пример - Андрей Петров, музыкант, блестящий во всх жанрах. И так оно и должно быть, а если нет, значит, в твоей подготовке чего-то недостает, и едешь ты не как положено, на четырех колесах, а только на трех или на двух, на велосипеде...

После "Лаутар" работа с Лотяну привела нас на "Мосфильм", в конце 74-го ему было прдложено снять картину по мотивам бессарабских рассказов Горького, так возник "Табор уходит в небо". Если "Лаутары" были для меня академией, где постигал молдавский фольклор, то здесь было другое. Хотя это совершенно ошибочное мнение, что принадлежность к какой-то национальной группе делает тебя спецом, который все про это понимает и имеет право высказывать последнее слово. В дальнейшем убеждался в этом, работая на "Мосфильме", не раз. До сих пор много езжу по России, и иногда где-то в глубинке натыкаюсь в фондах каких-нибудь на такие шедевры, к которым до сих пор еще никто не притрагивался. А когда писал музыку к фильму "На муромской дорожке", пришлось заняться изучением даже китайской музыки...

(окончание в следующем номере "Субботы").

Николай ХРУСТАЛЕВ.