Конечно, я знала, что художница Валли Лембер-Богаткина больна, что напряженная работа, подготовка юбилейной выставки — итога многих лет измотали ее, надорвали сердце. Но очень уж хотелось побывать в ее мастерской, хотя, быть может, было в этом нечто нескромное, не слишком удобное, как будто подсматриваешь за чем-то интимным, спрятанным от людей. Но сын ее, Володя Богаткин, известный кино- и телеоператор, сказал, что это ничего, что «матушка не обидится».
И все-таки это было странно — бродить по опустевшей мастерской, вглядываться в картины, висящие на стенах, перебирать те, что просто прислонены к стульям на полу. Господи, какие поразительные тона на этих акварелях! Голубоватые туманы, стелющиеся над рекой... Розовые тени от заходящего солнца. Я, много раз видевшая ее картины, и не подозревала, что она, Валли, такой мастер света и цвета, такой тонкий лирик. А эти струящиеся, переливчатые краски на других полотнах, словно причудливые каскады звуков. Эта серия ее работ так и называется «музыка». И это правда, музыка словно звучит с этих полотен. А в этом углу длинные картоны с набросками, рисунками. «Вот эти сделаны на БАМе, — сказал Володя, — а эти в Средней Азии, эти на Когалыме...» Когалым? Неужели и туда добралась эта хрупкая, но такая неугомонная женщина?
Уже потом, двумя часами позже, когда мы с Валли сидели в фойе больничного отделения в больнице Магдалеэна, она сказала, что, слава Богу, прожила большую и хорошую жизнь. Всего в ней было много — и радостей, и горя, и, главное, творчества. И так хочется еще пожить. Я знала, что ей предстоит серьезный консилиум, врачи будут решать, что делать с этим ее израненным сердцем. Но в ней не чувствовалось никакого страха, никакого напряжения. И, может быть, только эта фраза о том, что хочется еще пожить, чуть-чуть выдала ее.
И тут же она стала вспоминать свои творческие командировки, свои поездки по всей огромной тогда стране. И в этих ее рассказах совершенно естественно присутствовал ее муж, художник Владимир Богаткин. Я бы и не догадалась, что его нет в живых, если бы не знала этого совершенно точно. Но он все равно был с ней...
Я видела его портрет в мастерской у Валли. И рядом его работа — Дудинка, горы, покрытые снегом, замерзшие корабли на рейде... И так естественно было это соседство с работами самой Валли, что, казалось, иначе и быть не может.
Кстати, многие в Эстонии, очевидно, помнят книгу-альбом с рисунками Богаткина и его текстовыми пояснениями, вышедшую в начале семидесятых. Да их и невозможно забыть, эти летящие контуры рисунков, эти бегущие линии, лаконичную выразительность. Недаром Сергей Смирнов, известный писатель, говоря об этой книге-альбоме, писал, что со временем значение ее будет возрастать, и многие люди, желающие понять, осмыслить подвиг поколения сороковых, подвиг отцов наших и дедов, будут благодарны художнику за его цепкий, памятливый глаз, точную и быструю руку. Времена изменились. И все же, все же...
Помнится, однажды, перелистывая этот альбом, я не слишком умно, наверное, сказала Володе, что отец его был легким художником. Вот ведь какая поразительная легкость в этих стремительных линиях. «Легкий? — переспросил Володя, сын, и покачал головой. — Если бы был легкий, наверное, не умер бы от четвертого инфаркта на 49-м году жизни...»
Не могу не рассказать историю, которая в свое время поразила меня. Она имеет непосредственное отношение к семье Богаткиных. И потому мне снова хочется ее рассказать.
В одном из старых журналов я как-то случайно наткнулась на воспоминания Зиновия Гердта, замечательного нашего актера, уже ушедшего из жизни. Он рассказывал о своем друге, художнике Владимире Богаткине, о том, как они, коренные москвичи, ездили на каникулах в Питер, бродили по его улицам ночи напролет. Потом пути их как-то разошлись. Зиновий Гердт пошел в театральную студию В.Плучека и А.Арбузова, а Владимир Богаткин поступил учиться в ленинградскую Академию художеств. Потом началась война, и, как пишет Зиновий Гердт, до него доходили о Богаткине лишь отрывочные сведения. О том, что тот стал фронтовым художником, что уже знаменит, что рисунки его известны в разных странах.
Но однажды они встретились снова, проговорили много часов подряд, смеясь и хлопая друг друга по плечам. Вот тогда-то и услышал Гердт от Богаткина поразительную историю. За недостатком места я, увы, не могу рассказать ее подробно. А так хотелось бы передать те вкусные подробности, о которых вспоминал Гердт.
А дело было так... В Академии художеств Владимир подружился со своей сокурсницей, девушкой из Пскова, еще на вступительных экзаменах поразившей членов комиссии серией своих детских рисунков. Роман развивался со всей силой первой любви и молодости. И однажды поздно вечером, когда, слегка хмельные и веселые, они вылезли из кафе «Север», известного всем ленинградцам, и когда бродили по набережным, осыпаемые снегом, она спросила, что ему, Владимиру, еще нужно для полного счастья. И, не задумываясь, он ответил: «Шотландский шарф и берет...». Потом они разъехались на каникулы и, как это часто бывает, никогда больше не встретились.
Но через много лет Владимир, уже ставший известным художником, вдруг получил увесистый пакет из Англии. В нем оказалось письмо от его бывшей подруги-псковитянки. Она рассказывала о том, как сложилась ее судьба, как во время войны попала она в немецкий концлагерь и как, едва живую от истощения и побоев, ее освободили англичане. Молодой англичанин — фельдшер выходил ее и увез в Англию, где потом, оставшись без мужа, что-то там у них не заладилось, она осталась с детьми, страшно бедствовала и пыталась заработать хоть на кусок хлеба своими рисунками.
А однажды во двор их убогого дома въехал роскошный лимузин. И элегантная леди вежливо объяснила, что ее, художницу, желает видеть Ее Величество королева Британии Елизавета. Бывшую псковитянку приглашают на чай в королевский дворец.
Выяснилось, что королева во время ее разъездов по Лондону увидела в витрине одного из магазинов рисунки псковитянки. Они так понравились ей, что королева заказала художнице портреты ее детей — принца Чарльза и принцессы Анны. С тех пор жизнь художницы изменилась. Она стала чем-то вроде придворного Мастера.
А еще в пакете оказались шотландский шарф, перчатки и берет. Столько лет прошло, столько горя пришлось им обоим испытать, а она все помнила и набережную Мойки, ночь и хлопья снега, и этот их давний разговор.
Впрочем, дело и не в шарфе как таковом. Дело в мечте... Ведь и шарф, и берет — это были как бы атрибуты настоящего художника, художнического облика. Что-то вроде символа...
Я спросила у Валли, помнит ли она эту историю. И она сказала, что долго переписывалась с этой художницей, уже даже после того, как Владимира-старшего не стало, что в гости к ним приезжали дети псковитянки, и жаль только, что теперь переписка уже прервалась. Очевидно, время все же берет свое. Но надо все же попытаться ее найти...
И я подумала, что да, наверное, будут искать. Такие уж это люди, широкие, гостеприимные, умеющие дружить, ценить людские отношения.
Так уж сложилось, что Валли и Владимир всегда жили как бы на два дома. Владимир не мог оторваться от художественной, общественной жизни Москвы, а Валли — от Эстонии. Что-то здесь всегда удерживало ее. И недаром в ее картинах так много эстонских мотивов.
Их московский дом был местом встреч, сбора российской и эстонской интеллигенции. Впрочем, не хочется переходить на столь официальный язык. В этот удивительный, этот теплый дом, к этим поразительным, ярким, талантливым людям просто тянулись. Здесь бывали художники, друзья отца, здесь бывали актеры-вахтанговцы. Сюда же приезжали из Эстонии. Здесь собирались эстонцы, которые учились в Москве. Знали, здесь обогреют, накормят, обласкают. Да и помогут в случае необходимости...
И таллиннский дом был похож на московский. Здесь тоже собирались, говорили, спорили... Бывал здесь, кстати, и писатель Леннарт Мери, тот, что потом стал президентом Эстонии. Не знаю, захочет ли он сегодня вспомнить об этом, об удивительном духе этого дома. Национальность здесь не имела значения, здесь имела значение только Личность.
И Валли с ее искрометным темпераментом, с ее умом, подвижным и изящным, с ее экспансивностью и широтой натуры, с ее лиричностью и умением жить взахлеб, царила в этом доме.
Сюда и сейчас приходят друзья, здесь и сейчас любят выпить с друзьями рюмку водки или бокал вина по настроению. Вот только нет Владимира-старшего. Никто не занял отцовское место в этой семье. Валли, сказал Володя-сын, навсегда осталась верной памяти мужа. При множестве друзей в самых разных концах Эстонии, в разных городах Европы, России у нее с ее широтой натуры, взрывным темпераментом не было даже легких флиртов.
Наверное, Владимир-старший дал ей очень много. Кроме того тайного, нежного, глубоко личного, что связывает Мужчину и Женщину, они еще, очевидно, были крепко связаны и творчески. Можно, наверное, даже сказать, что оба они были как бы вершиной или одной из вершин соединения, пересечения двух культур — эстонской и русской. В чем-то они очень дополняли друг друга, творчество каждого.
Валли, кстати, была сначала монументалистом. Потом, очевидно, под влиянием Владимира стала писать акварели. Удивительные акварели... Может быть, именно он и помог раскрыть эту грань ее таланта. И сам, наверное, многому научился у нее.
Почему-то именно в больнице мы заговорили с Валли о ее месте в эстонской культуре, в эстонской живописи. И она грустно сказала, что теперь в моде другие, но что она, наверное, тоже останется. В истории культуры, в памяти... Конечно, останется, подтвердила я. Талант не может быть забыт. Но почему же мы говорим в прошедшем времени? Она, Валли, с ее умом и мужеством, с ее тонким вкусом, с ее умением не предавать ни святынь своих, ни убеждений, ни товарищей, она с ее необыкновенной работоспособностью еще многое сделает, многое создаст.
А в общем, если не бояться громких слов, хотелось бы быть достойными, хотелось бы дотянуться до таких людей, как эти двое... В конце концов, именно такие люди всегда заставляли нас оглянуться на самих себя, именно они создавали негласный свод представлений о нравственности, годный на все времена, и спокойные, и мятежные.
Конечно, я знала, что художница Валли Лембер-Богаткина больна, что напряженная работа, подготовка юбилейной выставки — итога многих лет измотали ее, надорвали сердце. Но очень уж хотелось побывать в ее мастерской, хотя, быть может, было в этом нечто нескромное, не слишком удобное, как будто подсматриваешь за чем-то интимным, спрятанным от людей. Но сын ее, Володя Богаткин, известный кино- и телеоператор, сказал, что это ничего, что «матушка не обидится».