«Дальний сын» из... Ласнамяэ

А случилось вот что. 3 сентября прошлого года около половины десятого утра опергруппа полиции выехала по вызову в один из частных домов в Мяннику. В комнате лежал мертвый старик-хозяин. В груди его — там, где сердце, — торчал длинный деревянный шест. Его жена, крошечная старушка, еле дышала рядышком на диване. Ее руки, грудь, плечи, бока превратились в сплошное синюшное месиво. Из ран прямо на покрывало капала кровь...

В одноэтажный просторный дом уже сбежалась родня. Один из сыновей несчастных стариков уже успел смазать другому сыну несколько раз по скуле — со страху и от изумления, когда понял, что произошедшее дело рук родного брата, спокойно курящего в ожидании полиции. А еще вчера братья Леха с Димкой, почти пятидесятилетние семейные мужики, вместе посмеивались над причудами родителей.

Сын Дмитрий вообще-то наведывался к родителям редко. Его тут считали этаким «дальним сыном», хотя жил он в Ласнамяэ. Семья и трехкомнатные хоромы, небольшой бизнес — так что в огородную и уборочную страду от него никакого проку в «усадьбе» родителей не было. Приедет на денек, обменяет свои гостинцы — грибы-варенье и шерсти моток — на кусман поросенка, мешок яблок и прочую снедь да и восвояси в свое Ласнамяэ отправится.

А последние пару лет так и вообще не показывался. Все к этому привыкли: как поступил малый в шестнадцать лет в училище, поселился в общаге, да так в родительский дом и не вернулся. То учеба, то шоссе какое-то взялся прокладывать. Вскоре нашел свою Тоню и быстро сошелся с ней. Троих ребятишек нажил. Их и старикам иногда привозил. Иногда сам родню принимал. Все было хорошо да полюбовно. Согласно той народной мудрости, что гласит: сильнее любится на расстоянии.

В ту субботу его и не ждал никто. Невестка затопила в стариковом доме баню — на помывку дети и внуки сходились всегда всей гурьбой. Семья-то у стариков огромная — пять детей, и у каждого еще по нескольку взрослых внуков. Все живут отдельно и только по субботам иногда сходятся.

Пока мужики плескались, женщины наволокли в предбанник тазов и бабушку принялись купать. От духоты ее в сон потянуло — она и не слышала, как начался у детей большой ужин с шутками, подколками.

Тут ее кто-то тронул за щеку ледяными пальцами. Она спросонья перепугалась, в голове все перепуталось. И как будто Лешка, самый близкий сынок, который у них почти каждый день с женой по хозяйству помогает, спрашивает: «Ну, как жизнь, мать?» — «А хреновая, сынуль, без здоровья-то. А что ты вдруг спрашиваешь?» И тут над ней как-то все захохотали. «Да ты что это, мать, Димку не узнаешь?» — хихикал ее старик громче всех. И в самом деле — стоит статный, нарядный ее ласнамяэский сынок...

Пообнимались, поболтали, да и ушло все семейство дальше ужинать, а Мария Павловна осталась на своем диване — обезножила она совсем, ни посидеть с семьей, ни побалагурить.

Весь вечер «дальний сын» все приходил и приходил к ней в комнату. То вдруг водку в рюмке притащит — пей, мол. А она и не может давно ее в рот-то брать. Поставил перед ней целое блюдо привозных печений да конфет. Потом вдруг принес банку соленых рыжиков. Сам стал с ложки ее этими рыжиками потчевать: «Ешь, мать, вот как моя Тонька хорошо готовит!» Иной раз проносил ей лакомство мимо рта, но она, польщенная внезапной сыновней заботой, и виду не подавала. «Потом, — думала, — уберу. Чего уж...»

Мать его сперва все в баню спроваживала. «Не пойду я сегодня в баню!» — почему-то упорствовал он. Потом, когда уже все дети разошлись по домам, она его все спать укладывала. «Не буду я сегодня спать!» — опять твердил он каким-то странным голосом. То есть странность эту уже затем припомнили, а поначалу и внимания не обратили — не хочет человек, и не надо. Но он все бегал и бегал в магазин. Пиво, водку, вино покупал. И пил без разбору, все подряд, с каким-то отчаянием. Родители махнули уже рукой на него — пусть бегает. Может, случилось что.

А к утру Мария Павловна проснулась от пристального чьего-то взгляда. Дмитрий сидел на стуле напротив нее, покачиваясь. «Скажи мне, мать, то, что давно должна сказать!» — вдруг потребовал он. Она никак не могла в толк взять, чего это он хочет. Но тот твердил, как заведенный: «Ты сама знаешь, что сказать!» Наконец склонился над ней и зашипел: «Я сидел и курил вот там за загородкой и все хорошо слышал: ты с кем-то тут пила, жрала и хвасталась, как наблядовала меня. Говори, кто мой отец?»

Сколько Мария Павловна ни пыталась успокоить сына — бесполезно. Он ворчал, что этот батька ему совсем не нравится, потому что он не батька никакой и даже не человек совсем. Дмитрий тряс мать за грудки, ругал по-черному. Отец, Леонид Егорович, поспешил на помощь. Но старик передвигался только с палочкой — заточенным шестом от метлы. Этим-то шестом он и пытался отогнать озверевшего Дмитрия от жены.

Сын же отбивался от отца со словами: «Погоди, придет и твой черед! Потом он завалил обоих на пол и дубасил палкой по очереди. Орал, что сначала убьет «неверную» мать, а потом «вампира-отца». Старушка кричала: «Как же ты, сынок, вчера меня еще грибочками кормил, а сегодня убиваешь?»

Отец предлагал ему дом и деньги, и все, что есть, в обмен на жизнь, но сын только смеялся: «У меня самого всего до хрена, мне только жизнь одна твоя нужна! А ну, дай я пощупаю, где твое сердце». И стал колоть шестом в грудь. Он наваливался изо всех сил. Мать причитала и молила о пощаде, ругала его фашистом и черной душой, но уже не могла ни повернуться, ни поползти. Она все силилась разглядеть, что это у него за трубка такая вокруг ладони железная. Это он точно с собой привез. А отец уже едва хрипел...

Было утро, часов семь. «Дальний сын» налегал опять на шест. «Ах ты ж, гад, здоровое у тебя сердце, и кости вот еще какие, не проходит палка...» И тут старик захрипел... Сын встал, посмотрел надменно на мать: «Ну, пойду за ножом!»

Мария Павловна думала только об одном: сейчас сюда придет невестка — поросенка кормить. И он ее непременно зарежет. Как бы предупредить успеть? Она пыталась проползти по полу так, чтобы от входной двери ее было видно и родственница сразу все поняла. Но сын уже возвращался с ножом...

Вера вошла в дом. Свекровь что-то ей прохрипела из комнаты, она не поняла. Сделала несколько шагов, увидела Димку, всего забрызганного кровью, и рванулась на улицу. Она мчалась к своим через полгорода, не надеясь, в общем, что Мария Павловна еще жива. Но, как ни странно, Дмитрий больше не притронулся к матери. Он сидел возле нее и курил, повторяя, что сейчас придут «менты» и он оставит ее живой — чтобы она была свидетелем его защиты. Потому что он — прав. Потому что вот за этим он и приехал. Так и сказал примчавшемуся вслед за женой брату Лехе. И Леха — со страху и от изумления — вломил ему кулаком несколько раз.

Но почему? Почему это случилось? Результатов психиатрической экспертизы еще нет: у следствия свои порядки и сроки. Но никто в семье или из соседей, даже если покажут бумагу, ни за что не поверит, что убийца просто был болен и с ним случился приступ...

Так как объяснить? Жена говорит, что провожала его радостным. Ни ссор семейных, ни скандалов на работе. И странностей никаких не замечено. Не наблюдался, не лечился, не привлекался. На голову не падал и вообще слыл нормальным мужиком.

Все остановились на диагнозе «белая горячка». И только мать не хочет ничего об этом слышать. Она не желает признавать его ни больным, ни упившимся — она видит в нем лишь спокойного и методичного убийцу своего любимого мужа.

...Маша и Леня сошлись так давно, что уже память не держит, когда было-то. Машутке четырнадцать стукнуло — у девчонок как раз обязанность появилась «за двором приглядывать». Он ее каждый раз в одном и том же месте подкарауливал да дорогу перегораживал. И восемнадцати ей не было — свадьбу сыграли. А потом война. Леня и успел-то всего пару месяцев с женой да малюткой-дочкой провести. Казарма, 1-й Белорусский, целая подушечка медалей...

После войны все мужики, говорят, одной идеей одержимы были: плодить и плодить сыновей — мало мужских особей тогда на земле осталось. Уж тут-то Мария не подводила любимого: один сынок, второй, а в 54-м так сразу двойню пацанов родила. И до того испугалась, что сразу два рта и в без того небогатую семью принесла, что стала у Лени прощения просить! Не брани, мол, что много. А он ласково ее приобнял да хитро так подмигивает: «Главное, чтоб не девки, они все хозяйство на приданое растянут. А мужиков приноси хоть десяток — все на пользу!» Бабы — соседки по палате тогда прослезились: вон какая пара счастливая. В подушку плакали, до того завидовали. Она такая гордая домой вернулась!

Соседи и сейчас порой слезу утирают: бабка-то Мария Павловна уж несколько лет сама не ходит, так он при ней как сиделка был, 84-летний мужик! А раньше, когда до двора еще она добрести могла, бывало, поскользнется — и все, самой не подняться. А он совсем сухонький да слабомощный. И ковыляет дед в слезах по улице, ко всем стучится: «Бабку мою спасите!»

Их дети давно уж спорили меж собой, как бы получше родительский дом продать да деньги поделить, а папу с мамой по очереди к себе забирать. Но старики не соглашались. Так уж сжились да слюбились они вдвоем...

Это даже не редкость — это уникально, когда женщина не придумывает оправданий своему ребенку, свершившему страшное зло. Тем более, когда случается это прямо в семье. Чаще всего такая трагедия сопровождается пресловутым компромиссом: одну кровиночку все равно не воротишь, так хоть другую уберечь.

Марию Павловну тоже все вокруг уговаривали подумать о судьбе Дмитрия, о троих его детях и Тоне-жене. Да и Тоня приезжала в Мяннику — не верила, умоляла, ругалась даже от отчаяния. «Сами, — говорила, из-за дома стариков поколотили, а на него, который всю жизнь прожил далеко и стал почти чужим, валите».

И когда Дмитрий, сжавшийся и понурый, на глазах у своих родичей стал «прокручивать» со следователем ту ночь, а потом бухнулся на колени перед плачущей матушкой, которая держала руки в ранах и кровоподтеках поверх одеяла: «Прости, если сможешь!», все уж его жалели. Но она твердо и тихо сказала: «Какая я мать тебе, Димочка? Я курва. И я никогда не прощу тебя». Впрочем, сына уже подхватил под руки конвой и вытолкнул в двери.

Однако Мария Павловна продолжала говорить: «А отца, который и вам, и внукам только что попки языком не подлизывал, ты мучил так, как над собакой заблудшей не издеваются». И когда следователи составили протокол, эта маленькая беспомощная старушка тронула за рукав одного из них и вдруг спросила: «А там, в вашей бумаге, еще есть немножко места? Так впишите туда, что я, его мать, прошу, чтобы его расстреляли на мелкие кусочки!» «Ох, да такой статьи теперь даже нет!» — изумились следователи. «А что же у вас тогда есть, если нет закона против этого убийцы?» Ну что они могли ответить? Повздыхали да пошли.

То, что она так и не простит сыну, — это не само даже убийство, каким бы чудовищным оно ни было. Она не простит сомнения в их супружеской верности. В их любви. Оскорбления и подозрения сына оказались самым страшным, самым непонятным, самым жестоким событием в ее жизни. Она до сих пор защищает честь своего Лени. И свою преданность.

Для нее вдруг это стало очень важно. Потому что раньше никогда она об этом не задумывалась — просто жила, как умела. Просто растила детей, похожих на отца. И в этой обычной и трудной жизни все было устроено так, что о всяком срамном и думать некогда. И сама жизнь всегда была подтверждением благому нраву. Оттого удар и получился в самое сердце...

Фотография Леонида Егоровича висит, как положено, в самом центре рамки рядом с остальными фотками. Вот сын Лешка, вот Колька, вот старики рядышком, а вот и Димка... Убийца и его жертва — практически плечо в плечо. И никто эту карточку оттуда не уберет. И никто не сможет объяснить, почему... Просто это их семья. Папа, мама и пятеро детей, на них похожих...

Юрий ГРИГОРЬЕВ.