Я - фаталист. Это не оптимист и не пессимист

- Лев Александрович, известно, что энциклопедии знают все, и в одной из них написано, что о кино вы начали писать еще в 1955 году. Что тогда о нем можно было написать?

- Был такой фильм Юлия Райзмана "Урок жизни". Черт меня дернул его посмотреть, а там то ли муж от жены уходит, то ли жена от мужа. А было это года за два до моей женитьбы, и меня сильно интересовало, можно ли будет, если что, уйти. Я посмотрел этот фильм, написал какие-то глупости, а наша университетская многотиражка их напечатала. При этом то, что можно было ухудшить в этой совершенно дурацкой статье, они ухудшили, сократили мои какие-то прибамбасы, а свои впечатали. Таким было мое прикосновение к кинокритике, которое во мне не оставило ничего, кроме идиотизма происшедшего.

- А делать кино вам никогда не хотелось?

- Никогда, чего не было, того не было. Хотя киноактера из меня пытались сделать. В одном классическом фильме я сыграл роль советского ребенка.

- Раз вы упомянули классику, то хочется вспомнить, что среди ваших работ есть "Лев Толстой и кинематограф"...

- Поскольку моя жена работала в музее Толстого, то я с этой темой постарался обойтись вежливо. Главное было отрешиться от мысли, что кинематограф доносит до меня Толстого. Он и без того до меня доносился. Что кино хочет раскрыть мне глаза на Толстого. Они и без кино у меня были раскрыты. Хочет предложить мне второго Толстого - мне хватало первого. Так что все это надо было выбросить из головы. Можно было бы сказать о соответствии того-то тому-то. Но никакого соответствия не могло быть по определению, потому что Толстой - уже состоявшаяся и определенная эпоха, судьба, содержание. И то, что он гений, уже не надо было доказывать. А сделанное по Толстому в кино было совсем другой эпохой и делалось с совсем другой задачей, хотя людям, этим занимавшимся, казалось, что они хватают Толстого за бороду. Им казалось это приятней, чем разделять в нем правильное и неправильное, смотреть на него, как на зеркало русской революции. Лучше считать волоски в бороде.

- Вы в кино сегодня ходите?

- Нет, не хожу.

- Только не будем про чернуху и порнуху...

- Хорошо, не будем. Я вам скажу, почему не хожу. Кино, как детище ХХ века, предполагает слитную массу. Хорошо это или плохо - не знаю. Наверное, неизбежно, значит, хорошо. То есть надо ржать со всеми на Чаплине или содрогаться на Эйзенштейне. Или чувствовать себя солидарным на Хуциеве от имени поколения. Кино умирает, если становится телевидением, оно становится другим. В комнате его смотреть можно, но это уже что-то иное, не то, что сделало его великим искусством. Смотреть кассетки дома, чтобы понять кинопроцесс, это можно. Но я не переживаю того, что делает его, извините за падеж, кином. А ходить в полупустые залы я не могу. Слышать там хулиганские реплики и свист - не могу. Там же люди не связаны со зрелищем, они просто не знают, куда деться. На просмотры хожу, пытаюсь увидеть, что режиссеры пытаются сделать. Но понятие "хождения в кино" осталось там, в социализме, в тоталитаризме, в ХХ веке, безумном. Там мой "Чапаев", мой Хуциев, мой Ромм, все остальные. А сегодня ходить в кино неинтересно. Вообще-то, так случается, что от нас что-то уходит, для того чтобы опять вернуться позже в ином качестве. 17-18-й века были временем драматургии, но не прозы. А 19-й стал веком прозы. А 20-й стал веком поэзии. И дело не в том, что кто-то написал еще хуже или лучше, просто все идет волнами. То же и с кинематографом. Ушло то кино, что сделало его великим в 20-м веке. Когда пришло гигантское движение масс, агрессивное, невообразимое, где личность исчезает, и это становится трагедией художника. Он это переживает, он это изображает, как Чаплин, как Эйзенштейн, два края, два полюса. Это кино кончилось. Но если вдуматься в Антониони, в Феллинни, в Бертолуччи, то это уже проба нового подхода к человеку. Однако это кино пока еще не подхваченное. Подхвачено другое, отражающее цирковую, гангстерскую, динамичную сторону жизни, но не проникающее в трагедию личности. Современные телесериалы - это поверхность жизни, поверхность психологии, такое комнатное выворачивание. Люди смотрят, не отрываясь, но это не то, что давал Кавалерович или Вайда. Что будет дальше, мы не знаем: человеческий дух - это чудо, как он будет выявлять себя в дальнейшем, в каких жанрах, каких видах - неизвестно. Я - фаталист, это не пессимист и не оптимист, и говорю: спасибо тебе, Господи, что это так.

- Кино когда-нибудь вас выручало или, наоборот, погружало в пучины грусти?

- Мне совершенно разорвал душу фильм "Летят журавли". Мой отец погиб так же, как баталовский герой, и вообще эта картина стала тем потрясением, когда я понял, что кино может сказать такое, чего никакая литература еще не сказала. Я писал о "Войне и мире" Бондарчука и прекрасно понимал, что при всей своей талантливости и мощи режиссер никогда не даст мне того, что может дать одна фраза Толстого. И тем не менее, когда перед Аустерлицем князь Андрей Тихонова снимает картуз и надевает парадную треуголку, этот жест человека на экране, который готовится к смерти, дал мне больше, чем написано в прозе. Уж не говорю о том, что иногда по слабой литературе можно сделать гениальное кино. И проза тут абсолютно не при чем, мало ли что...

- А обрыдаться в кино можете?

- Могу поплакать. При соответствующем настроении. Но во мне все же присутствует ОТК в виде иронии. Но весь мой кинематограф - Хуциев, Тарковский, Алов и Наумов, Шукшин - был кинематографом моего потрясения. Можно было и заплакать, слезы - нормальная мужская реакция на невозможность что-то понять, с чем-то примириться в бессилии.

- Вы принимали участие в печально знаменитом пятом съезде кинематографистов?

- Упаси меня, Боже, заниматься политикой. Слушал издалека, и было неприятно. Во-первых, жалко было стариков, чего же было их топтать? Во-вторых, предполагал, что молодые победители будут такими же волками. Нет, было неинтересно. Их надо смотреть на экране, а не слушать, как выясняют отношения. Кино смотреть интересней. И делать это, возвращаясь к тому, с чего начали, вместе. Расскажу вам такую историю. В Америке попытались сделать какой-то зал более комфортабельным, это, по-моему, было в 30-х годах, и расставили кресла так, что между ними было расстояние до полуметра. И через пару концертов музыканты поняли, что их музыка не идет к слушателям, ничего не могут сделать, и люди почувствовали, что им чего-то не хватает. Когда сидишь один - это совершенно другой жанр, в зале и воспринимаешь иначе, и переживаешь, потому и церкви строили.

- Лев Александрович, мне вот кажется, что вам, члену жюри, хотелось бы наградить сейчас всех. Чтоб всем было хорошо, чтоб по принципу: ребята, давайте жить дружно.

- Нет, этого я не знаю, потому что не знаю, что хорошо, а что плохо. Скажешь: ребята, давайте жить дружно - начнут грызться, потому что хорошее для одного - плохое для другого. Единственное, по-моему, что требуется - давать по возможности выход всему, что копится. В разумных дозах, конечно. Потому что все в нас - и то, что называется злом, и то, что называется добром. Мать дает ребенку возможность побегать, покричать, покапризничать. А то не дай Бог это копится, потом черт-те что может случиться. Единственная просьба к ребятам: отвечать за каждое сказанное на экране слово.

- И, наконец, о том, как в 6 лет вы снимались в фильме, которому было суждено стать классическим.

- Назывался фильм "Подкидыш". Там по сценарию девочка попадает в детский сад и разговаривает с одним шестилетним молодым человеком. Хочу быть танкистом, говорит мальчик. "Ты не можешь быть танкистом, - говорит девочка, ты маленький. Хочу быть пограничником", - твердит свое мальчик, и опять слышит, что он маленький. Ну хоть пограничной собакой, не унимается этот охламон. Так вот, все это про танкиста, пограничника и пограничную собаку говорил я и произносил совершенно бездумно. Самое интересное произошло потом. Когда через много лет это фильм смотрели мои дети, то они, сидя возле телевизора, кричали: вон папка, папка, какой смешной. И жена мне сказала: ты даже сам не понимаешь, что сыграл: вокруг ребята такие боевые, крутые, бегают, кричат, а ты ходишь сзади растерянный, рубашка из штанов вылезла, такой несчастный, потому что не можешь быть даже пограничной собакой.

Николай ХРУСТАЛЕВ.
Фото Николая ШАРУБИНА.