И дай вам Бог пожить, ребята, лучше нас...

Он как-то принес фотографию из того времени, когда был молод. Это был снимок, сделанный в мае 1945 года. "Вот таким я вышел из войны..." На снимке Маласай в новенькой офицерской форме, сшитой, как он сказал, из материала, подаренного английской королевой, и с капитанскими погонами, не защитными, какие были во время войны, а уже с золотыми, введенными в армии на каждый день. А глаза все же грустные, усталые, глаза много пережившего человека. Хотя на этом снимке ему всего лишь 24 года.

А на фронт он ушел в июньские дни 41-го, через 5 дней после начала войны. Гремела музыка на перроне Воронежского вокзала. Шел митинг. И комиссар, надрывая голос, кричал, что это ненадолго, что "рабочий класс Германии нас поддержит". Мужчины постарше хмурились. Женщины плакали. А нам, молодым, сказал Николай Никитич, то ли с осуждением, то ли с жалостью к себе, тогдашнему, нам было весело. Это ведь уже потом, много позже, пели: "Наши мальчики... Постарайтесь вернуться назад".

А тогда никто из них не знал и не понимал, что их ожидает. Но уже под Ельней на их эшелон наскочили немецкие танки. И многие мальчики так и остались лежать на горевшей траве, не успев даже доехать до линии фронта.

Он сам был ранен под Ржевом. "Я лежу подо Ржевом...". В полубеспамятстве его погрузили в санитарный поезд и повезли далеко, за Урал. Там, в городе со странным названием Сухой Лог, он долго лежал в госпитале. И там же, выздоравливая, еще не сняв бинты, прошел ускоренный, четырехмесячный курс в Артиллерийском училище, эвакуированном в Сухой Лог из пылающей Одессы.

...А потом училище подняли по тревоге. И снова они двигались на запад. Эшелон, не останавливаясь, пролетал мимо сгоревших полустанков. И негде было найти даже глотка воды...

Где-то под Красноуфимском ему присвоили звание младшего лейтенанта. И в сталинградские бои он попал уже командиром взвода.

Так много слов, справедливых и высоких, сказано о жертвенном российском, русском солдате, так густо полегшем от Немана до Волги и обратно - до Эльбы и Шпрее. Но, быть может, главными фигурами войны были все-таки эти мальчишки-лейтенанты, недоучившиеся студенты, двадцатилетние офицеры, прошедшие вместо 4-5 лет учебы ускоренный курс подготовки, взводные, вытянувшие на своих плечах, казалось бы, безнадежную войну.

...В Польше, прямо на поле боя ему вручили орден Красного знамени. Батарея, которой командовал Маласай, всю ночь отбивала атаки. А на рассвете приехал генерал Чуйков. Он увидел пять догорающих немецких танков, 13 подбитых бронетранспортеров. "Кто здесь воевал?" - спросил он. И ему показали покоренные орудия, нескольких солдат с почерневшими, измученными лицами и лейтенанта в закопченной шинели с бурыми пятнами снарядной смазки на полах, в ушанке, где из дыр, пробитых пулями, клочьями вылезала грязная вата. "Дайте ему шапку", - сказал генерал. И кто-то нагнулся, снял ушанку с убитого и нахлобучил ее на голову Маласаю.

Там же, в Польше, он потерял и первую свою любовь...

Ее звали Надя. Она была санинструктором на батарее Маласая. Смешно говорила, как говорят украинки, "эге ж..." Солдаты называли ее "ягодка червоная". Она стирала им белье, проверяла по "форме двадцать", так называли на фронте проверки на вшивость. А во время боев вытаскивала раненых.

С Маласаем они виделись редко. Командир батареи чаще находится на наблюдательном пункте, далеко впереди своих орудий. И все-таки... На войне, сказал Маласай, было много героизма и подлости, и грязи, и высокой любви. И никто еще по-настоящему не определил меру того и другого.

Под Лозью в один из несчастных дней она была на наблюдательном пункте. Шел жестокий бой. Орудия били по засевшим немцам прямой наводкой. Но двинуться дальше было невозможно. На площади перед ними густо ложились немецкие мины. И вдруг из костела, где уже начали падать камни и мины, выскочили два ксендза. Один из них успел скользнуть в развалины. Другой словно споткнулся на бегу. Надя рванулась вперед... "Стой!" - кричал Николай в отчаянии, чувствуя, что это уже бесполезно. Она упала, чуть не добежав до черной распластанной фигуры.

И тогда он сам выскочил на площадь... Она еще была жива, когда он принес и положил ее на землю за уцелевшей каменной стеной. Кровь сочилась и сочилась сквозь телогрейку, сквозь толстые ватные штаны. Ему и до сих пор порой снится, сказал Маласай, как проступает и проступает эта кровь, заливая все вокруг...

Удивительно, сколько лет прошло, сколько смертей он повидал, сколько людей, близких и далеких, похоронил, а до сих пор помнит эти горькие подробности.

У него на руках умирала его первая любовь. Он впервые видел при свете дня ее обнаженную грудь, струйки крови на ней и знал, что никогда больше этого не увидит.

Ее похоронили возле уцелевшей стены костела, и солдаты написали на доске, прибитой к столбику над могилой: "Надя Логошко, ягодка наша червоная".

Быть может, и о ней думал он, когда вместе со своими солдатами писал на стене разбитого Рейхстага краской, принесенной с собой: "Мы из Сталинграда". Эту краску всегда возили на батарее. Во время боев бывало так горячо, что краска на стволах горела и пузырилась. И надо было снова и снова подновлять ее на орудиях.

Быть может, она, эта надпись, сделанная рукой Маласая, и сейчас сохранилась на том участке стены, который оставили нетронутым после реставрации Рейхстага и вокруг которого идут такие споры.

Со странным чувством стоял он тогда, в майский день 45-го, в кабинете Гитлера. Казалось невероятным, что он все-таки дошел сюда от самого Воронежа, и теперь все позади, муки и страдания, и гибель многих товарищей. Здание Канцелярии было разрушено, и в кабинете так провис потолок, что люстра касалась пола. Солдаты взрезали сейфы, и сапоги в комнатах скользили по рассыпанным крестам.

И все-таки, как говорил Маласай с обычным своим негромким смешком, он родился в садочке. Не погиб на Мамаевом кургане, когда вдруг увидел вдали танки, белесые в предутреннем тумане, танки, шедшие на соединение с их частями, и, забыв обо всем на свете, побежал навстречу. А сзади кричали: "Куда? Там же мины..." Не погиб в многочисленных боях на огромной территории России и Европы. Не погиб и под Берлином, когда разорвался фаустпатрон и убиты были все, кто стоял рядом.

Всегда, всю жизнь он оказывался в самых горячих точках. Во время войны - именно там, где шли самые жестокие сражения. А после войны, когда уже окончил Военную академию, оказался в Плесецке. Раньше это название хранилось в глубокой тайне. Только теперь стало известно, что там такое, в этом самом Плесецке. Недаром у Маласая к военным ранам прибавилось и облучение. И снова жизнь в госпиталях...

Но почему я снова и снова рассказываю о войне, спросит иной недовольный читатель? Ведь после войны прошла еще целая жизнь, долгие 56 лет. Да, конечно!.. Но он всю эту жизнь был как бы на фронте... "Я не участвую в войне, война участвует во мне". Она, война, живет в нем старыми ранами, ночными снами, воспоминаниями об армии, которой он отдавал многие годы, заботами об участниках войны, которые он взвалил на себя, как принимают неоплатный долг.

Когда в прошлом году президент России издал указ о награждении участников войны премиями, и оказалось, что имеются в виду только граждане России, именно Маласай первым выступил в печати: "Прости меня, однополчанин". Все, кто сражался с фашизмом, независимо от национальности и цвета паспорта, остаются для него боевыми товарищами. И, может быть, благодаря протестам именно таких, как Маласай, в этом году последовал второй указ президента России, в соответствии с которым те же премии получают и воины Эстонского стрелкового корпуса, и все те жители Эстонии, которые в рядах Советской армии боролись с фашизмом и победили его.

И все-таки... События последних лет поставили ветеранов не то чтобы в ложное, но как будто в двусмысленное положение. Из защитников Родины они превратились чуть ли не в ее поработителей, из борцов с фашизмом - едва ли не в пособников еще худшего тоталитаризма. Однако сколько угодно можно философствовать на тему о схожести методов нацизма и коммунизма, о взаимовлиянии сталинской и гитлеровской политик (о чем сказал мне на днях мой телефонный собеседник с явным эстонским прононсом), можно даже рассуждать о том, что любые солдаты на войне ведут себя, в сущности, одинаково и что героев единицы, а обыкновенных, уязвимых, трясущихся за свою жизнь людей - миллионы, все равно, уравнивать на этом основании солдат и офицеров Красной Армии с эсэсовцами - преступно и подло. Хотя бы потому, что первые объективно отстояли человеческое право на все эти рассуждения и либеральные умствования, а вторые его осознанно и целенаправленно уничтожали.

А сам Маласай, обычно, склонный больше к юмору, к шутке, однажды все же серьезно и твердо сказал: "Надо просто помнить главное: мы сражались за самое простое и великое, на чем стоит человек, - за Родину свою, за будничные основы добра и любви. И в этом - наша гордость".

И мы будем помнить об этом. Ведь из чего, на самом деле, выросла наша жизнь? Из чего созданы мы? В немалой степени - из того, что пережито предшествующим поколением. Поколением родителей. Это они заполнили долгим эхом память и воображение. Вопреки всему наделили детей мужеством не бежать от драмы жизни, а двигаться вперед. И мы благодарны им за это. Вот о чем хотелось бы сказать между двумя датами, сыгравшими столь большую роль в истории страны, в которой мы родились и выросли. Да и не только этой страны...

А Николая Никитича Маласая, отмечающего свой юбилей тоже между двумя этими датами, хочется поздравить от всей души. И от всей души пожелать ему здоровья и мужества, которое никогда до сих пор его не оставляло.

Будьте здоровы и благополучны, дорогой Николай Никитич...

Нелли КУЗНЕЦОВА.
Фото Файви КЛЮЧИКА.