"Они очень скульптурны, верно?.."

Вячеслав ИВАНОВ

Вместе с тем нельзя считать, что этот человек был гоним или подвергался каким-то иным формам остракизма. Он начал публиковаться в журнале "Знамя" и еженедельниках "Литературная Россия" и "Неделя" довольно рано, в конце 50-х (родился в 1931-м), когда заканчивал Литературный институт имени Горького, а уже 1964 году вышли в свет сразу две книги его рассказов - "Сорок четыре ночи" (издательство "Молодая гвардия") и "Лебеди и снег" (издательство "Советская Россия"). И в том же году он был принят в Союз писателей СССР. Случай, достаточно редкий для молодого литератора.

Он был, можно сказать, обласкан критикой: "молодой талантливый художник русского слова", затем - "известный советский писатель", "известный прозаик", "тонкий, взыскательный художник", "мастер малого жанра - рассказа" - вот далеко не полный перечень эпитетов, которыми пользовались авторы статей о нем. Лауреат Государственной премии РСФСР имени М. Горького… Чего ж еще?! И тем не менее он все время оставался в тени. Его книги печатались, но очень странными, если не сказать - смехотворными для СССР и даже для РСФСР тиражами: 30 000, 65 000… Лишь к концу жизни он "взял высоту" в 100 000 экземпляров. И это в то время, когда шибко преследуемые официальной критикой "всенародные трибуны" (не хочу ни на кого конкретно указывать пальцем) издавались тиражами по полмиллиона и более.

… Он стал писателем как бы во "вторую очередь". Биографические справки сообщают, что он "учился в Московском высшем художественно-промышленном училище (бывшее Строгановское), а потом шесть лет работал мастером художественно-декоративной скульптуры на стройках Москвы и Сибири, где начал писать свои первые рассказы…".

Наверное, художественное образование предопределило во многом то образное и тонкое видение природы и людей, которое отличает Георгия Семенова от многих "собратьев по перу". В публикуемом сегодня фрагменте одного из его рассказов вы сами прочтете вполне профессиональные рассуждения главного героя о скульптурности человеческого тела.

Писатель Рейн Салури, который переводил рассказы Семенова на эстонский язык, с некоторой грустью рассказывал мне, что уже после смерти Георгия Витальевича (а он умер в начале 90-х) он прочел в одной литературоведческой статье, опубликованной в России, сравнение Георгия Семенова ни много ни мало - с Буниным. "Жалко, что он так рано ушел от нас, - добавил Рейн, - думаю, что его талант только начал приобретать полную зрелость. Хотя… Кончина Мастера - всегда безвременна!"

Георгий Витальевич несколько раз бывал в Эстонии - в разное время, в разных ее местах. С Тээтом Калласом, Юрием Казаковым, Фазилем Искандером и другими своими коллегами, а потом и один… И, наверное, не случайно выбрал он место и время, описанное им в рассказе "Фригийские васильки", чтобы создать соответствующий фон, на котором четче видна вся ослепляющая яркость, но и беззащитная безнадежность вспышки поздней любви пожилого человека: эстонская природа с ее изменчивым капризным климатом как нельзя лучше подходит для этой цели…

Георгий СЕМЕНОВ:

Из рассказа "ФРИГИЙСКИЕ ВАСИЛЬКИ"

…- А почему бы нам куда-нибудь не скатать? - спросила она однажды, проснувшись вдруг среди ночи. - Мне еще никогда не приходилось путешествовать на машине.

И они не спали до утра, обдумывая во всех подробностях дальнюю дорогу, которая к рассвету уже заскользила перед мысленным взором Краскова. (…)

И она прилегла на его грудь, сразу вдруг затихнув. Веселье исчезло из глаз, а полураскрытые губы зашептали какую-то очень серьезную и очень пошлую, миллиарды раз повторенную, но вечно волнующую, сводящую с ума то ли просьбу, то ли приказ.

Мы так никогда не соберемся, - говорил ей Красков, словно просил пощады.

Но они собрались и через два дня были уже в Эстонии, в полудиком кемпинге на берегу мелкого каменистого моря. Поставили палатку среди сосен, стол и стулья, газовую плиту, надули яркие, красные матрацы, и, когда Красков сел в это мягкое кресло-матрац, душа его наконец-то воспарила.

Стояли тихие солнечные дни. Эстония млела в запахе смолы и моря, даже камни, вросшие в песок, успевали раскалиться к полудню на жарком солнце. Серое море искрилось, чернея клыками мрачных прибрежных камней. И вся эта предосенняя жара была так же случайна, как были случайны люди, поселившиеся в придорожном кемпинге: по-осеннему нахмурившаяся Эстония со старческой и мудрой усмешкой смотрела на это случайное солнце, на случайных людей, радующихся беззаботно теплу, заранее зная, что скоро придется опять ей купаться в сером дожде и стонать под холодным ветром.

Но именно эта случайность еще более обостряла, усиливала радость. Каждый чувствовал себя здесь счастливым избранником, потому что именно ему, прикатившему сюда издалека, повезло с погодой, как, может быть, никому другому. Август и солнце, теплое море и горячий песок - разве это могло случиться в последних числах месяца? А вот случилось! Даже ночи были теплыми. И день за днем над морем мутно голубело безоблачное небо, и розовые чайки летели в утренних лучах.

Красков порой чувствовал себя так, будто они жили на склоне притихшего, угасшего вулкана, и каждый вечер, укладываясь спать в теплой палатке, с каким-то сквознячком в душе думал о том, что этот вулкан способен в любую минуту обратить их в бегство. Уже две недели непрестанно светило солнце!

Но вулкан молчал. Море весь день искрилось. Песок был весь измят, истоптан лежащими, прыгающими, прохаживающимися, бегающими людьми. Волны давно не зализывали эти раны, и иногда казалось, что море искрится в нетерпеливой и мрачной злобе, готовое каждую минуту броситься шипящей и пушечно бухающей волной на этих беззаботных прыгунов, испоганивших его пески, белое его ожерелье.

Красков никогда в жизни не играл в волейбол, а тут вдруг увлеченно включился. Но стало стыдно перед молодыми ребятами, когда он не то чтобы не принял несколько легких пасов, а просто промахнулся по мячу.

Зато его посмуглевшая за эти дня красавица играла божественно! Она часами могла плясать в этом странном хороводе, среди атлетических молодых парней, которые словно бы избивали друг друга хлестким мячом, но всякий раз мягко, кончиками упругих пальцев подавали мяч свой красивой партнерше, а она вдруг с мужской и резкой силой отсылала его в сторону какого-нибудь ловкого игрока, в изящном падении подымавшего мяч чуть ли не над самым песком.

И Краскову казалось, что эти молодые и красивые блондины всякий раз с ненавистью и презрительной насмешкой поглядывали в его сторону, когда она усталой походкой приближалась к нему и падала возле и не их, а его звала в море купаться. (…)

Иногда он думал о ребенке, который может родиться у нее, и душа его истекала нежностью к этому возможному и желанному сыну или дочери. Чувство это было похоже на какую-то сладкую тоску, какую испытывают, наверное, только деды к своим внукам. Но он не понимал этого и хотел быть отцом, забывая о взрослых своих сыновьях, словно бы их и не было никогда.

Однажды после волейбола и долгого купания, когда она так далеко заплыла, что он не на шутку стал беспокоиться, утомленная и озябшая, с синими губами, она упала рядом с ним на горячий матрас и, тяжело дыша, сказала с загнанной улыбкой:

- Все-таки хорошие ребята эти эстонцы.

- Да, мне тоже нравятся, - с неохотой согласился он. - Особенно нравится молодое семейство из соседней палатки, с мальчиком, с Валтоном этим. Ты заметила, кстати, у женщин и у мужчин, у молодых совсем, есть одна особенность в телосложении… Это может нравиться или нет, мне, например, нравится… Какая-то очень прочная заземленность в фигуре. Ты обрати внимание, они, как эти сосны, вцепившиеся в песок, словно бы тоже рождены в борьбе с ветром. Эстонка идет по земле легко, но в поступи ее такая уверенность, прочность и твердость… У большинства, ты заметь, тяжелая стопа, все почти монументальны: тяжелые, длинные, упругие ноги, словно бы ваятель их специально удлинил и утолщил, словно на высочайший постамент… Они очень скульптурны, верно? А как тебе нравится наш сосед Валтон? Голыш этот… Тебе бы хотелось иметь такого? (…)

Шипенье сосен усилилось к утру, волны издавали утробно лопающиеся, резкие звуки, в грохоте разрушения слышались уже какие-то крики, стоны, хохот, плач… И вдруг по натянутой парусиновой крыше кто-то несмело царапнул острым коготком и побежал, побежал, побежал, приплясывая и все убыстряя, раздувая свой дьявольский праздничек.

На рассвете все побережье озябшей за ночь Эстонии укрылось под серой, промокшей насквозь шинелью, так неуютно, бездомно и холодно было на душе у Краскова, когда он вышел из палатки. Кто-то уже прогревал мотор, пахло недогоревшим, обогащенным бензинным газом. На крыше палатки черные иглы и черный сор… Грязно-пенные волны…

Вся Прибалтика была затянута дождем. Грязные, как чушки, встречные машины, махая по стеклам "дворниками", обдавали грязным, липким туманом ветровое стекло. Ехать было трудно и неинтересно. Особенно вблизи больших городов. Ничего нового, кроме номерных знаков автомашин. "ЭС" сменились на "ЛА", латышские литеры сменились литовскими "ЛИ", потом появились минские номера, и вот, наконец, побежали по чистой, сухой дорожке, под неярким солнышком "смоляне"… Дожди закончились под Минском, а солнце показалось только здесь, на смоленской земле.