Записки военного оператора

Наши сборы были окружены тайной даже от близких друзей. Мы готовили киноаппараты, заряжали пленкой кассеты. Накануне нас — операторов Владимира Ешурина и Виктора Доброницкого, ассистентов Соломона Когана, меня и директора нашей киногруппы Александра Кузнецова - вызвал директор студии и под строжайшим секретом сообщил, что мы направляемся в распоряжение Ленинградского военного округа. На нашей киностудии среди операторов был обычай не скрывать от друзей предстоящих киноэкспедиций.

— Что же нам сказать коллегам, если спросят? — спросили мы.

Видно директор ждал этого вопроса. Улыбнувшись своими тонкими губами, он посоветовал:

— Говорите, что выезжаете снимать в Западную Украину.

Западные Украина и Белоруссия недавно вошли в состав Советского Союза, и кинохроника в те первые дни снимала эти события подробно. Уже были выпущены на экраны документальные фильмы. А тут едут опять туда же сразу пять кинохроникеров. Нам такое объяснение показалось неубедительным. Что же, соврать коллегам? В общем, пришлось изворачиваться по-всякому. Подходил к концу 1939 год.

...Как давно это было! А ведь совершенно недавно...

Выезжали мы в полночь. В кабине пикапчика ждала нас общая любимица красивая «шоферица» Соня. Во дворе студии ни души, кроме охранника в проходной. Во всех окнах ни единого огонька. У Ленинградского вокзала мы тепло распрощались с Соней и пошли к ночному экспрессу «Красная стрела».

Утром нас встречал Ленинград легким морозцем. Поселились мы в гостинице «Европейская».

За несколько дней в Ленинграде мы пообвыклись. Любовались красивым городом, вечерами ходили в Дом кино, встречались там со своими коллегами, смотрели новые фильмы и просиживали часы в тамошнем уютном ресторанчике.

Наконец директор нашей киногруппы повел нас в вещевой склад обмундировываться. Получили мы сапоги, бриджи и гимнастерки, шинели и «советские репки», так тогда в армии называли буденовки. И еще нам выдали смертный патрон (официально он назывался медальоном).

Это пластмассовая трубочка с крышкой, внутри которой на прочной, похожей на пергаментную, бумажной ленте были записаны моя фамилия, адрес и профессия. Эта надпись на бумаге — было письмо в прошлое... А может быть, наоборот из прошлого в будущее...

Раз снимать мне предстояло на натуре, механизм камеры следовало смазать незамерзающим маслом. Этим я и занимался допоздна.

— Ночью выезжаем, — сказал Саша Кузнецов. — Сам будить буду.

Ехали по темному спящему городу в кузове полуторки. После теплого номера роскошной гостиницы в открытом кузове грузовика пробирало насквозь. А уж когда выехали за город на шоссе «с ветерком», стало совсем невмоготу. Помню, грузовик остановился у какого-то сарая. К нам подошел военный. Узнав, что мы кинохроникеры, сказал: «Ждите, за вами придут!» И ушел.

От холодного ветра мы укрылись в сарае. Все молчали. Да и о чем было говорить, если мы только и знали, что находимся неподалеку от финской границы. Но за нами никто и не пришел. Когда небо порозовело, вдруг оглушительно загрохотало, словно небеса разверзлись. Громче всего слышалась пальба из орудий неподалеку от нашего сарая. Мы ладонями позатыкали уши. Для нас это было все внове. До этого никто из нас, кроме Володи Ешурина, не нюхал пороха, только он вместе с оператором Борисом Цейтлиным снимал итало-абиссинскую войну.

— Ребята! — Володя сделал паузу, словно подбирая слова, чуть заикаясь продолжал: — Запомните это утро и час, мы стали свидетелями начала войны.

Вскоре нам разрешили двигаться к границе и дальше.

Тогда, под оружейный гром, мне почему-то вспомнилось детство, еще дошкольное. Наша семья пережила революции, гражданскую войну, в которой погиб отец. В общем, натерпелись лиха по горло. Да и банды всех мастей держали людей в страхе. Поэтому в семье, когда собирались друзья матери и отчима, нередко заходил разговор о тех тяжелых годах. Я хорошо помню, что от их воспоминаний о войне мне становилось страшно, и я убегал из дома на улицу и прятался в каком-нибудь неприметном закутке. Сидел там долго-долго, пока не проходил испуг. Но никогда я об этом страхе не рассказывал никому, даже маме. Мне было стыдно, что я такой трус.

А пока мы, миновав нашу погранзаставу и нейтральную полосу, подъехали к дому финских пограничников. Остановили машину, и мои старшие коллеги поручили мне снимать финскую погранзаставу своим стационарным аппаратом. Вот и получилось, что первую съемку на земле Финляндии произвел тогда я.

В одной комнате стояло несколько двухъярусных кроватей. Они были аккуратно застелены, во второй комнате был полный беспорядок. На столе недоеденная в тарелках еда, разбитые стаканы, разбросанный хлеб, большая лужа из пробитого осколком снаряда чайника. Многие стулья повалены. Было видно, что финны в спешке бежали, когда начался артиллерийский обстрел границы. Не успели мы отъехать от заставы с километр-полтора, как услышали за спиной сильный взрыв. Ну взрыв и взрыв — война ведь. Но вскоре нас обогнала легковая машина, и мы узнали от ехавших в ней, что финская погранзастава, которую я недавно снимал, взлетела в воздух. Бог нас миловал. Если бы мы еще минут двадцать там задержались... Застава-то была заминирована.

Дни шли, и война все больше давала о себе знать. Ведь война — это не только сражения, бомбежки, обстрелы, тяжелый и смертельный труд, окопный быт. Война — это бедствие гражданского населения. Я впервые в своей жизни увидел и снимал разрушенные и сгоревшие хутора, покинутые хозяевами. За первые дни войны я не встретил ни одного гражданского жителя ни в одном из населенных пунктов, которые снимал.

Меня радовало на первых порах патриотическое настроение наших красноармейцев и командиров. (В дальнейшем — солдаты, офицеры.) Слышал от многих военных, что еще пара недель — и белофинны будут разгромлены.

Помнится, кажется, в декабре 1939 года, газета «Правда» сообщала, что в занятом советскими войсками финском местечке Терийоки было создано альтернативное, как сейчас говорится, правительство во главе с финским коммунистом, секретарем Коминтерна О.Куусиненом. Оно провозгласило себя временным народным правительством Финляндской Демократической Республики (ФДР). Оно было признано советским правительством, и с ФДР установлены дипломатические отношения. Сообщалось также, что между ними был подписан Договор о взаимопомощи и дружбе.

Вычитывая такие новости вдали от Ленинграда и Москвы, я и мои товарищи не сомневались тогда, что через пару недель наши войска будут в Хельсинки. Говорили, что в Ленинградском Военном округе создан корпус «Финской народной армии». А вскоре, когда я ехал в Ленинград отвозить отснятую пленку, увидел за городом строевую подготовку солдат, обмундированных в незнакомую мне зеленую форму. Потом узнал, что это и есть солдаты этого корпуса и насчитывает он 13 500 человек. Корпусу этому принять участие в боях так и не довелось. Не знаю, почему...

Также из газет мы тогда узнали, что 14 декабря 1939 года СССР был исключен из членов Лиги наций за внезапное и неспровоцированное нападение на Финляндию.

А война продолжалась, и наращивались войска. Нам говорили, что воюет только Ленинградский военный округ. И так действительно было, но в начальной стадии войны. Потом я стал встречать на фронте и уже немолодых резервистов и новобранцев. Наши потери были ощутимы. Уж больно кровопролитные были бои на этом неимоверно трудном северном театре войны.

Раненых много — палатки переполнены, поэтому, несмотря на мороз, лежали прямо на открытом воздухе. Медсестры тут же с посиневшими от холода руками делали перевязки.

Я установил аппарат на штатив и начал снимать. Снял солдата с раздробленной рукой. Он, преодолевая боль, улыбался, глядя в объектив киноаппарата. Снял операцию: руки врача, крупно — лицо солдата, еще крупнее — его глаза, полные страдания... В общем, снимал трагедию людей на войне. Потом стал снимать лейтенанта, которому медсестра бинтовала голову.

— Ты не меня снимай и не всю эту богадельню. Чего ты здесь в тылу ошиваешься. Давай к нам, танкистам!

Лейтенант увез меня на мотоцикле в свою часть. Я стал лихорадочно снимать танкистов, боевых и чумазых. Один за другим подходили танки. Выбравшись наружу, танкисты с жадностью вдыхали морозный воздух, и, как бы стряхнув с себя груз напряженного боевого дня, снова исчезали в танке. Они заправляли машины горючим, производили мелкий ремонт, пополняли боезапас. Снял группу командиров и среди них знакомого лейтенанта с перевязанной головой, склонившихся над картой. Я был поглощен этой съемкой. Вертел ручку аппарата почти безостановочно. Пригласили к полевой кухне. Подкормился с ребятами. Вдруг слышу:

— Приготовиться к выступлению!

Загудели моторы. Обо мне забыли. Я понял, что через несколько минут останусь здесь один, на морозе, среди леса, без знания обстановки, без средств передвижения. Крикнул знакомому лейтенанту:

— А мне куда, что делать?

— Давай с нами!

— А вы куда?

Лейтенант рассмеялся.

— Вот чудак! В бой, конечно. Война ведь.

Я задержал взгляд на танке — легком, с поручнями вокруг башни. И тут меня осенило:

- Давай, лейтенант, привяжем ножки штатива к поручням, я спрячусь за башню, только руку высуну, чтобы крутить ручку аппарата, буду снимать бой.

Я думал, ну ранят руку, не беда. Сам-то живой останусь. Так легкомысленно думал я тогда, по молодости лет, и еще по-настоящему не нюхавший пороха. Опыт пришел уже потом, на другой большой войне, которую довелось мне снимать.

Лейтенант и его экипаж — парни молодые, задорные — поддержали меня. Штатив был привязан. Я установил киноаппарат так, что в кадре на переднем плане оказался створ пушки. Попробовал, спрятавшись за башню, крутить ручку аппарата — получилось.

Мой танк шел в колонне других машин, и я стал снимать сюжет «Танки в походе», следя за красивым заснеженным пейзажем, стремился снимать его с разных точек, поворачивая аппарат в разные стороны. Вдалеке показался одинокий хутор. Танки шли к нему. Холодный ветер, как ножом, скоблил лицо, руки в перчатках совсем закоченели, однако, я был счастлив. Какие кадры! А впереди бой, который мне предстоит снимать! И это меня, молодого, бесшабашного, тоже радовало. Я не думал о последствиях. Был уверен, что башня танка защитит меня. Тогда я еще не знал, как горят танки, я не знал, как снарядом сносит башню танка, а вместе с ней и экипаж, не говоря уже о тех, кто сидит на броне. Все это я узнал позже, на Великой Отечественной.

Все, что советским людям и мне в их числе было «положено» знать о войне зимы 1939-1940 годов, нам тогда сообщили в соответствующем выступлении Молотова на сессии Верховного Совета СССР. Более полно политическую и дипломатическую стороны «финской войны» мы узнали и узнаем сегодня впервые из открытых публикаций архивных материалов и исследований историков.

Так и я узнал, что в 1939 году Сталину воевать с финнами, отодвинуть границу, в частности, от Питера, штыками никак не представлялось трудным. Навалимся — хоть голыми руками возьмем. В своих расчетах Сталин и Ворошилов, нарком обороны, исходили из того, что через две недели Красная Армия будет в Хельсинки и все завершится военно-политическим разгромом Финляндии, и, как писала газета «Правда», «освобождением страны от засилья антинародной клики».

Однако сто пять дней, с 30 ноября 1939 года по 13 марта 1940 года, продолжалась война с финнами или, если прибегнуть к эвфемизму, советско-финляндский вооруженный конфликт, ныне почти забытый и неизвестный, заслоненный кровопролитными битвами гигантских масштабов Второй мировой войны.

О подписании мирного договора с Финляндией я узнал, уже будучи призванным в армию в 1940 году. Там, в армии, я увидел впервые фильм «Линия Маннергейма», куда вошли и мои съемки, тогда молодого и малоопытного фронтового кинохроникера. В июне 1941 года в Бессарабии (Молдавия) застала меня уже Отечественная война.

Семен ШКОЛЬНИКОВ.