В тот звездный час...

Уроки Финляндии, XXI

Прибытие Брежнева в Хельсинки вызвало большое замешательство. По этому поводу Лапин писал объяснительную Политбюро, Хенрик Юшкевичюс — Лапину, а я объяснял ему, что случилось. О прибытии планировалась прямая получасовая трансляция для программы Останкино. По перрону расстелили красные ковры. Камеры установлены, одна из них направлена туда, где должна быть дверь, из которой гениальнейший борец за мир должен выйти, чтобы пожать руку Кекконену. Всех строго предупредили: с лафета на перрон никому не выходить, в противном случае лишат права вести съемки на все время совещания. За полчаса до прибытия журналистам разрешили выйти на лафет. Мы заняли отличное место в первом ряду. Но тут снова начали делить на овнов и козлищ. За пять минут до прихода поезда всем снова разрешили занять места на лафете. Одна весьма корпулентная немка-фотограф никак не могла взобраться на лафет, ей пытались помочь, дама упала в обморок. Недвижимое тело лежало на настиле, но как только железнодорожный состав появился, немка очнулась и навела на него камеру. Ее пропустили вперед. Состав сбавил ход и остановился. Зорин на крыше репортерской кабины начал бравурный репортаж о прибытии ангела-миротворца. Мы с оператором Гайдамовичем сразу поняли, что что-то не так. Из двери, предполагавшейся для выхода Брежнева, повалили какие-то неизвестные люди с чемоданами и черными кейсами. Зорин на крыше был в полном замешательстве, на грани апоплексического удара. Но тут из двери, расположенной значительно дальше, чем заранее планировалось, вышел Леонид Ильич, рядом Громыко и никому не известный седой мужчина, за ним заместитель министра иностранных дел Семенов. «Кто этот придаток?» — спросил у меня из-за спины знакомый финский оператор. Я не знал. Это был Черненко. Все тяжело вывалились на перрон — ковер был далеко впереди, совсем не в том месте. Как только все утряслось, выяснилось, что в первые кадры прямой трансляции попали двое, а их ни за что на свете нельзя было показывать. Сам Брежнев не понял, что произошло. Старый друг Кекконен шел ему навстречу, обнялись, двинулись по перрону к выходу. И тут Гайдамович рванул наперерез, крикнув: «Энн, я пошел!» Он хладнокровно раздвинул полицейских и охранников, выскочил на перрон и, двигаясь задом наперед, начал снимать Брежнева, Кекконена и делегацию. Все длилось не более полутора минут. Картинка получилась отличная. Следом потянулись другие операторы. Вечером 30 секунд съемки Гайдамовича обошли весь мир. Прямую трансляцию прервали по техническим причинам, раздраженный Зорин слез с крыши комментаторской кабины. Причина всей неразберихи была проста — на пограничной станции Вайниккала решили на всякий случай поменять тепловоз, но забыли сообщить об этом в Хельсинки. От этого все промеренные заранее расстояния на вокзале сдвинулись соответственно длине нового тепловоза.

День вообще выдался сумасшедший. Мы открыли, почему американцы и немцы все время опережают нас в лаборатории Пасила. Оказывается, они наняли для доставки пленки пару отчаянных мотоциклистов, которые, лавируя между машинами на дороге и даже выскакивая на тротуары, успевали в проявочную раньше. Сотрудники лаборатории Пасила были неподкупны — ни одна валюта не способна была остановить уже запущенную проявочную машину, чтобы вставить в нее новый материал. За исключением одной — «Столичной», «Виру валге» или «Коскенкорва». Посол СССР в интересах дела дал добро, и в багажнике нашей машины всегда прозапас был ящик недорогой дипломатической водки. И потому наши пленки оказывались в той же обойме, что и остальные. Вот какова власть бутылки, понял я. Благодаря ей палец неподкупного лаборанта нажимал на кнопку и останавливал уже запущенную машину, вынимал пленки половины Европы, вставлял пленку большого восточного соседа и снова включал машину. Все просто.

Когда наши материалы, полученные в результате героического рывка Гайдамовича, отправились в Москву, было девять часов. Обливаясь потом, мы возвращались в город, в гостиницу «Марски», где жили вместе с Хенриком. В восемь там начался прием для журналистов. В машине мы мечтали, как выпьем джин-тоника со льдом, как закусим лососем. Так и сделали. Но не допили. В зал ворвался запыхавшийся сотрудник посольства и потребовал немедля Хенрика. Мы отставили свои стаканы-мечты и поехали в Техтаанкату. Миновали три контрольных поста (первую ночь Брежнев ночевал в посольстве, вторую уже в резиденции — специально купленном по этому случаю доме неподалеку от «Каластаяторппа»). Входим в посольство. К нам выходит заместитель Громыко Земсков. Спрашиваем: где наш оператор? Земсков указывает в угол под лестницей. Оператор стоит расстроенный, рядом — охранник. Дело в том, что перед началом совещания проходили двусторонние встречи глав государств. Первым гостем в советское посольство был зван канцлер ФРГ Гельмут Шмидт. По обычаю высокие господа перед тем, как войти в помещение для переговоров, присаживаются на диван, чтобы операторы и фотографы могли их снять для протокола. Наш оператор должен был уложиться в 20-30 секунд. Но произошло непредвиденное. Когда Брежнев встретил Шмидта у двери посольства и заковылял по лестнице, он бросил вниз через плечо (может, даже шутя): «Ну разве это двусторонняя встреча, когда кругом телевидение и фотографы...» И еще он, вероятно, запамятовал, что должен ненадолго присесть со Шмидтом на диван, и прошел прямо в кабинет посла, специально защищенный от прослушивания. Наш оператор тут же убедился, что значит ледяное дыхание власти. Трое крутых парней схватили его, отобрали осветители и затолкали в угол под лестницу. Оттуда его и приехали выручать мы. Но работа не была сделана — фото не было. Лапин такого не понял бы. Что делать? Земсков предложил переговорить с Громыко. Не хотел вмешиваться сам. Громыко был явно не в духе. Я наблюдал этого человека близко в разное время. Никогда не видел у него улыбки — всегда мрачный, насупившийся. Все заместители, исключая Кузнецова, боялись его.

Вскоре появился Андрей Андреевич — мрачный и сердитый. Но Хенрик не боялся ни черта, ни дьявола. Подошел, доложил ситуацию. Громыко раздраженно глянул на него и произнес: «Не могу же я вызвать их из кабинета». Хенрик попросил, чтобы по окончании беседы Брежневу объяснили, что снимок не сделан и пусть господа на минутку присядут-таки на диван. Громыко обещал. Встреча двух глав государств должна была закончиться не позднее половины одиннадцатого, закончилась в половине первого. Когда кадр был, наконец, снят, мы вернулись в «Марски». Приличные господа с больной печенью или желудком уже давно спали сном праведников, напившись виски и наевшись лосося. Более здоровые продолжали шуметь в ночном баре. Хенрик спросил: «У тебя в номере что-нибудь есть?» Было. «Виру валге». У Хенрика в мини-баре оказалась своя кракушка. Так мы и скоротали ночь — литовец с эстонцем, двое подданных великого русского государства. Пили водку, закусывали колбасой...

Вечером, накануне открытия совещания, когда все материалы были уже переданы, мы отправились в одно из самых изысканных мест Хельсинки — «Каластаяторппа» — известное своей кухней, оркестром и солистами. Летом здесь, в основном, бывают богатые американцы. Пресс-служба МИД Финляндии и руководство «Юлейсрадио» организовали для корреспондентов советского радио и телевидения ужин. Гвоздь программы — раки. Кстати, конец июля — начало августа в Финляндии сезон клубники и раков. Поедание раков — настоящий ритуал: особенные сервизы, специальные приборы и даже фартуки, чтобы не испачкать костюм. Мы были ввосьмером, я до сих пор диву даюсь, как исчезли все приготовленные раки. Не верится, но каждый из нас тогда поставил свой личный рекорд поедания раков, не побитый по сию пору. Зорин съел 122 штуки. Наелся, как говорят финны, так, что на первом сидел, а последний стоял в глотке.

У финнов есть присловье, которое любил цитировать Кекконен. Оно звучит примерно так: чужой приходит в свое время, а хутор живет своей жизнью и делает свое дело. Финн настолько спокоен, настолько поглощен привычным ритмом жизни, что его ничуть не смущало то, что происходило в Хельсинки. Не было заметно, чтобы в город съехалось большое количество зевак поглазеть на заезжих высоких гостей. Как говорят сами финны, после Иванова дня вся Финляндия закрыта, и только в августе двери понемногу начинают открываться. Кроме того среди гостей страны не было королевских величеств, других представителей голубых кровей. Замечено, что по каким-то необъяснимым причинам публика имеет особую слабость к высочествам, поглазеть на них рвутся не только читательницы дамских журналов. Не было на этот раз в Хельсинки ни Елизаветы, ни Маргарет, ни Олава, ни Карла Густава с Сильвией. Потому-то рядовой финн прывычно топил свою сауну где-нибудь на берегу озера, сидел с удочкой в ожидании своей самой большой рыбы. Некоторые, в основном отцы семейств, вечерком иногда смотрели телевизор — что там в Хельсинки делается...

Зато весь остальной мир глотал изрядные порции устной и визуальной информации о Финляндии и Хельсинки, людях, домах и жизни здесь, на северной окраине Европы. Вообще же кажется, что малые народы и страны склонны приписывать себе некоторые несуществующие комплексы. От непонимания страдают не только люди. О Суоми и финнах по миру ходит масса мифов, потому-то и приходится Финляндии время от времени выбегать на карту мира, как в свое время сделал это Пааво Нурми, чтобы самим заявить о себе. Сейчас времена другие, но то же самое делают уже раллисты и Мика Хякинен. И суть остается прежней. Несмотря на широкое распространение информации, Финляндия для американца или иного иностранца по-прежнему суровая, холодная и темная страна, где носят оленьи шкуры, стреляют медведей и за год произносят всего два слова. Дети знают, что Лапландия — страна Санта-Клауса, но по этому поводу идет острый спор с соседями-шведами. Отличный пиар. Из небольших студий в подвальном этаже дворца «Финляндия» и из центра в Пасила расходились по десяткам стран сюжеты и рассказы о летнем Хельсинки и Финляндии. И почти во всех был общий мотив — неужели это север?! Смотрите на градусник! На нем изо дня в день ртутный столбик стоял на отметке + 30 и никак не хотел опускаться...

(Продолжение следует).

Энн АНУПЫЛД.