Есть такая старая притча. Про рыжего учителя из маленькой деревни... Он никому не делал замечаний и никого не стыдил — он тихо говорил лишь то, во что верил сам, и жил, как говорил. Мужчины стеснялись показаться ему на глаза небритыми, женщины — выйти на улицу непричесанными. Когда ребенок делал что-нибудь доброе, мать говорила ему, как обрадуется не отец — учитель. Потом он умер. А люди не стали хуже, но они перестали стесняться дурных поступков. Начались пьянки, женщины в халатах ссорились через забор, дети грубили родителям. Душа ушла из деревеньки. Зло потеряло стыд.
И стали гибнуть люди, и разрушаться дома, пока те немногие, кто научился жить, как жил рыжий учитель, не перестали стесняться своей честности. Они собрали на сход потемневших лицом, умом и образом жизни людей и объяснили им: достоинство — единственное, что требуется от них для их собственного сохранения и сохранения их дома. И что, обретя достоинство и отстаивая его, можно вырастить душу...
Я не знаю продолжения этой притчи. И не знаю, кто ее сочинил. Или, быть может, рыжий учитель существовал на самом деле? Но как бы то ни было, он всегда вспоминается мне, когда я думаю о Людмиле Градовой. И о таких, как она...
...Я бывала в ее доме в разные времена. Еще тогда, когда были живы ее родители... В полутемной прихожей сердечно протягивала руку мама — Татьяна Николаевна. Издали, от вешалки с многочисленными пальто молча улыбалась тетя. С милой, чуть старомодной любезностью склонял седую голову отец — Рудольф Янович. И откуда-то из глубины квартиры вихрем налетала Людмила, Мила, как всегда звали ее друзья. Вас вели в комнату, усаживали возле старого рояля. Вас поили чаем, расспрашивали, слушали, успокаивали. И вы сидели, обласканный, обогретый, уверенный, что нет у этих людей других дел, более важных, чем ваше, нет других забот и огорчений, помимо тех, которые в эту самую минуту одолевают вас.
Не знаю случая, чтобы кто-нибудь оказался здесь лишним, пришедшим некстати. Случалось, уже потом кто-нибудь из друзей или просто знакомых узнавал, что перед самым его приходом у Татьяны Николаевны был тяжелый приступ астмы, а Рудольф Янович только поднялся с постели после тяжелой болезни. И все-таки каждого встречали с радостью, усаживали на диван, приносили дымящийся чай... Жаль, что теперь таких домов становится все меньше. Исчезают традиции?
Здесь, где-нибудь на задней стенке шкафа, отделяющего чье-то спальное место от остальной квартиры, можно было увидеть прекрасную, тонкую акварель. И Людмила мимоходом, вскользь рассказывала, что автор ее, знаменитая художница, когда-то сидела в лагере вместе с ее теткой, потом сблизилась, подружилась со всей семьей. И уже всегда присылала им свои работы — великолепные акварели на шелке.
Давно уже нет в живых никого из старших обитателей этой квартиры. Они так и не узнали, что старый дом в Таллинне на улице Роозикрантси возвращен потомкам бывших владельцев или их так называемым «доверенным лицам», которые, в свою очередь, немедленно продали его новоявленному банкиру. Оказалось, ему этот дом сильно приглянулся. И всем жильцам, которые прожили в этом доме много лет, пришлось оттуда убираться, несмотря на законы, якобы существующие для того, чтобы охранять их права. Так что нет теперь той квартиры, в которой несколько десятков лет прожили родители Людмилы и в которой выросла она сама и вырастила двух своих сыновей.
И одного из этих сыновей тоже нет. Он умер совсем недавно, уже в этом году, надорвавшись на непосильной работе, где, кстати, у него, как и у многих других русских людей, оказавшихся в подобном положении, не было ни договора, ни карточки Больничной кассы.
Помню, как после похорон, проводив измученную Людмилу домой, мы забрели по дороге в какое-то маленькое кафе и сидели там, вспоминая и тихонько разговаривая. И одна из нас, наиболее, быть может, прагматичная, сумевшая приспособиться к нашему жестокому времени, вдруг сказала изменившимся голосом: «А время Людмилу все-таки не победило. Оно просто не сумело справиться с ней...»
И правда... Ломаются человеческие судьбы, меняются характеры, взгляды, восприятие мира, иных уже и вовсе не узнать. А Людмила не меняется. Как бы жестоко ни расправлялась с ней судьба, какие-бы пакости ни преподносила, она, Людмила, остается все такой же, с ее мягкой человечностью, повышенным чувством сострадания всем и каждому, с ее мгновенной, острой отзывчивостью на чужую боль, чужое страдание. И с ее чуткой, обостренной совестью, которая просвечивает в каждом ее поступке. И тот особый дух, который был прежде в этой семье, тоже остается в ней. В ней живут те правила душевной деликатности, воспитанности, истинной демократичности в самом хорошем понимании этого слова, долга перед людьми, строгого отношения к своим обязательствам, которые должны быть выполнены, несмотря ни на что, то есть те самые правила, которые всегда были свойственны настоящей русской интеллигенции.
Уже через несколько дней после похорон сына, когда она, как будто потерявшая все на свете, была не в силах подняться с постели, ее давнишний друг, великолепный пианист Володя Игнатов, один из зачинателей, как и она, Людмила, Русского Филармонического общества в Таллинне, сурово сказал ей, что надо подняться, собрать себя по кусочкам и все-таки встать, чтобы пойти на концерт. Их общее детище «Диалоги у рояля» должно продолжать жить, сказал Володя. Что бы ни случилось, эта их общая работа, к которой оба они относились как к миссии, которая для них означала обращение к людским душам, должна продолжаться. Люди ждут. «Диалоги у рояля» уже обрели свою аудиторию, своих постоянных слушателей и почитателей. И их нельзя обмануть...
И она встала. Пошла в дом Братства черноголовых, где в последние годы проходят эти концерты. И говорила о Шумане, а Володя Игнатов исполнял его музыку. Они импровизировали легко и блистательно, перебрасываясь репликами, мыслями, которые углубляли содержание, обращали внимание слушателей на те или иные эпизоды, какие-то немаловажные детали из жизни и творчества композитора, рисуя его трагическую судьбу. И притихшие, зачарованные слушатели даже не догадывались, какое безграничное, бездонное горе живет в душе этой женщины у рояля. Быть может, только иногда чуть сильнее звенел ее голос... Володя Игнатов говорил потом, что никогда, быть может, прежде не видел ее такой, натянутой как струна... Он только боялся, что в какой-то момент струна эта оборвется. Но Людмила довела концерт до конца, да так, что слушатели долго не отпускали их с Володей.
Для тех, кто еще не знает, что это такое — «Диалоги у рояля», скажу, что это цикл концертов, который был задуман в Русском Филармоническом обществе. Сама Людмила говорила, что идея таких концертов — бесед возникла у них с Игнатовым давно. В определенной степени она была навеяна удивительной книгой — Ф.Лист рассказывает о Ф.Шопене. Это, действительно, поразительный человеческий документ, когда один гений говорит о другом. Людмила сказала, что они с Игнатовым искали эту книгу долго, почему-то ее вообще трудно найти. А им так хотелось, чтобы как можно больше людей почувствовали это пронзительное отношение друг к другу, услышали эту удивительную музыку, эти мысли. Книга ведь написана уже после смерти Шопена, и в ней звучит такая поразительная нота.
Им показалось интересным оттолкнуться и от книги Чичерина о Моцарте. Удивительное сочетание имен, не правда ли? Если иметь в виду сегодняшний взгляд на те годы и участников тех далеких событий... А книга чрезвычайно любопытна. Чичерин поставил к ней эпиграфом свои собственные слова о том, что в жизни у него было две страсти: революция и Моцарт.
Конечно, они, Людмила и Владимир, не пересказывают содержание той или иной книги. Им, как говорит Игнатов, просто хочется, чтобы на фоне музыки того или иного композитора шла беседа, чтобы у слушателей возникло ощущение, что об этом можно говорить, думать, размышлять вслух. Людмила как-то сказала, что ее на всю жизнь поразило, насколько один человек может глубоко чувствовать другого, понимать его. Лист и Шопен проходили, скажем, через одни и те же парижские салоны, одни и те же концертные площадки. Они могли бы соперничать, бороться за слушателей, за публику, за места на Олимпе, быть может, даже враждовать, как враждуют, например, иные политики, воюя за электорат. Но нет... Это были люди иного калибра. И вот такая беседа, сопровождаемая великолепной музыкой, не назидание, не простой пересказ, не поучение, а именно размышление вслух, вместе со слушателями, предметом которого мог бы быть высокий идеал, казалась им с Володей Игнатовым интересной и важной. И что бы ни случилось, я думаю, она будет продолжаться, эта работа. И Людмила Градова все так же будет выходить перед слушателями, которые приходят на эти музыкальные вечера-беседы. А как же иначе? Она, Людмила, скрытый нерв, душа, пружина этих вечеров.
Господи, думаю я иногда, ну зачем ей все это?.. Ведь и так занята по горло. Лекции, уроки в хореографическом училище, где она преподает... Ученики, которых она учит музыке... Бесконечные хлопоты, заботы по дому. Несколько лет она работала сразу в нескольких местах, да еще бывала и вечерняя работа, которая давала ей какой-то, пусть небольшой, но приработок. Ведь надо было в одиночку поднимать сыновей. Теперь остался один. Но он тоже еще учится в Тартуском университете. И это главная ее забота — помочь ему получить хорошее образование. Между прочим, этой особой душевной близости, что есть между ними, матерью и сыном, можно позавидовать. Такое не часто встречается в наши дни. Но все-таки... Откуда у нее берутся силы на все это?
Смотрю иногда, сидит усталая, бесконечно измученная тяжелым днем. Плечи опущены, изменчивое лицо посерело, поблекло, словно съедены на нем все краски. И вдруг оживляется, если заговоришь о том, что ее волнует. И снова вспыхивает, словно освещается изнутри ее лицо. А заговорили, например, о Достоевском... И оказывается, что она готовит целый вечер о творчестве писателя. Или, скажем, собирается поговорить о нем на занятиях, которые она вела и ведет в Народном Университете культуры.
Или вдруг начнет рассказывать об Ыйсмяэской школе, где учатся больные дети и где она со своими ребятами из хореографического училища дает концерт. Никто ее к этому не понуждает, никто, разумеется, не заплатит ей ни сента. Ни за подготовку концерта, ни за сам концерт... Но она безмерно удивится, если спросить, зачем ей это надо. Дети ведь... Да еще больные дети. Как же не сделать для них все, что можешь, даже если нет времени и сил?
И как-то среди всех этих хлопот еще ухитрилась написать книжку об эстонском балете. Она разошлась почти моментально.
Кажется, это Шуман говорил о Шопене: «Шапки долой, господа, перед вами гений!» И я невольно думаю, гении гениями, они где-то там, далеко, и хорошо знать, что они есть. Но вот живет среди нас, ходит рядом совсем обыкновенный как будто человек. Но если многие из нас еще не очерствели, не расталкивают друг друга локтями, чтобы беспардонно, не глядя ни на кого, отхватить свой кусок пирога, если не поддались миру чистогана, где нет места человечности, то не потому ли, что есть среди нас такие, как Людмила Градова? Что было бы со всеми нами, если бы не было среди нас таких «несовременных» людей? Что стало бы с нами, если бы не ходил среди нас вот такой «рыжий учитель», принимая то или иное обличье?
Нелли КУЗНЕЦОВА
P.S. На этой неделе Людмила Николаевна Градова отмечает свой день рождения. И пусть этот газетный материал будет нашим поздравлением ей. Оставайтесь такой же, Людмила Николаевна, и любовь людская вам обеспечена. Впрочем, вы и не можете быть иной... И в этом ваша сила.
Есть такая старая притча. Про рыжего учителя из маленькой деревни... Он никому не делал замечаний и никого не стыдил — он тихо говорил лишь то, во что верил сам, и жил, как говорил. Мужчины стеснялись показаться ему на глаза небритыми, женщины — выйти на улицу непричесанными. Когда ребенок делал что-нибудь доброе, мать говорила ему, как обрадуется не отец — учитель. Потом он умер. А люди не стали хуже, но они перестали стесняться дурных поступков. Начались пьянки, женщины в халатах ссорились через забор, дети грубили родителям. Душа ушла из деревеньки. Зло потеряло стыд.