Яан Кросс, который не стал президентом из-за бельгийской королевы
Разговор с классиком
Ему исполнилось 82 года – прелестный возраст гетевских свершений. Он пишет сейчас воспоминания. Какой сегодня кажется Яану Кроссу его судьба?
- Она складывалась на общем страшном фоне, но реализовалась удивительными сюрпризами. Я жил в интереснейшие времена сломов и вывихов и выжил. Я прощаю судьбе все ее свинства и благодарю ее за все приятные вещи. Она позволила мне стать писателем, а могла повернуться так, что я был бы сейчас инженером-электриком. До войны я учился в Тартуском университете на юридическом, затем стало ясно, что само понятие международного права, которым я занимался, стирается с лица земли. Возникла идея перейти в технический университет и стать инженером. Но у моего отца был собственный дом, и меня как сына буржуазного недобитка учить на инженера отказались. Какое везение! Я стал писателем.
- Но не сразу. Сначала вы побывали в фашистских застенках, потом в советском концентрационном лагере в Коми, на поселении в Сибири.
- Выучил русский язык и мог работать переводчиком. Правда, на изучение русского языка мне понадобился куда меньший срок, чем тот, что я провел в лагере… Но мне опять же повезло: и в тюрьмах, и в лагере, и на поселении я встречал удивительных людей, передо мной разворачивались захватывающие сюжеты судеб, встречались люди необыкновенной силы духа, глубины и разнообразия знаний. Повезло! И потом я многое понял: Сталин и Гитлер были удивительно единодушны, когда кто-нибудь, например, эстонцы начинали мечтать о свободе и независимости. За эти мечтания я и сидел сначала у одного диктатора, потом у другого. И все-таки – повезло! Из немецкой тюрьмы я вышел просто чудом: приближались советские войска, и охрана становилась все лояльней, все снисходительней, а в один прекрасный сентябрьский день сорок четвертого года меня просто выпустил с несколькими другими заключенными какой-то влиятельный гражданский человек, велевший нам немедленно отправляться по домам. А на следующий день вывели из тюрьмы еще одну группу, но тех все-таки отправили в Германию. Чем определялся жребий? Только судьбой. Меня не отправили в Германию. Повезло. О везении в лагере в Коми я уже говорил…
- Подождите, Яан! А само страшное существование в лагере, о котором мы читали у Солженицына, Шаламова…
- Как вам сказать… Все зависит от угла зрения… Вот у Эллен, моей жены, в таллиннской квартире не было горячей воды, а я каждый вечер в Коми принимал душ – я работал шахтером, и нам давали возможность привести себя в порядок. С едой, конечно, были сложности, но из дома приходили посылки, и можно было прокормиться, особенно, если ты молод и ничем не болеешь… Но о друзьях. Особенно доверительные отношения у меня сложились с немцем – беспартийным и совершенно далеким от политики историком, доктором Ульрихом. Вот как он попал в лагерь. В сороковые годы он подружился в Берлине с одним шведским дипломатом. Швед пригласил доктора Ульриха на день рождения. Мой товарищ долго думал над подарком, потом решился – он взял фамильное столовое серебро, единственное, что в его доме еще имело эстетическую ценность, и поручил другу семьи, мастеру на все руки, сделать из него клаксон для «Мерседес–Бенца», на котором ездил шведский дипломат. Клаксон наигрывал мелодию «Аллилуйи», как это сегодня делают мобильные телефоны… Потом швед уехал, его перевели на работу в Москву; доктор Ульрих остался в Берлине, и когда закончилась война, он решил сдать новой власти ключи от архива прусского Министерства иностранных дел, ибо этим архивом, загадочным образом не тронутым нацистами, он и заведовал долгие годы. Новая власть не замедлила арестовать его и отправить сначала в Москву, а потом и ко мне в лагерь. Так вот, в Москве, когда он ехал в темном зарешеченном «черном воронке» на Лубянку, на каком-то перекрестке он услышал мелодию клаксона, пропевшего «Аллилуйю»…
- Вы сегодня так настаиваете на удаче и везении, что и этот сюжет, пожалуй, развернете в нужную сторону?
- Об этой истории я написал новеллу «Аллилуйя», несколько лет назад читал ее в студенческом клубе в Бонне; доктор Ульрих в новелле назван своим именем, на встрече оказалась одна его знакомая, и я узнал продолжение. Во времена хрущевской оттепели доктор Ульрих был по просьбе Аденауэра возвращен в Германию и в результате целого ряда счастливых случайностей вскоре занял то самое место начальника архива Министерства иностранных дел, с которого все и началось…
- Александр Солженицын пишет, что эстонцы вели себя в лагерях безупречно, что среди них не бывало предателей…
- Ну, не преувеличивайте. Солженицын это написал, поскольку в лагере очень близко сошелся с умнейшим и образованнейшим Арнольдом Суси, мечтавшим о независимой Эстонии и участвовавшим в попытке формирования независимого правительства, где он должен был бы стать министром просвещения. Солженицын с помощью Суси пополнил свое образование, впоследствии его восторги относительно эстонцев были сильно редуцированы, впрочем, Суси к тому времени умер и не узнал о некоторых переменах во взглядах своего друга.
- А на самом деле эстонцы вели себя в лагерях как-то особенно?
- Неплохо. Прилично. Средне…
- Помогали друзьям?
- У нас в лагере появился врач, литовец, тоже заключенный, с которым мы сдружились. Я попросил его помочь чем-нибудь моему доктору Ульриху, который страдал от недоедания. Литовец определил его сначала в больницу, а потом пристроил помощником на кухне, чтобы Ульрих подкормился. Через несколько дней, однако, Ульриха с позором из кухни изгнали. Повар с раздражением жаловался врачу: «Я этому идиоту поручил нарезать кубики сыра, которыми награждали лучших работников, я оставил его одного на кухне, а сам стал подглядывать сквозь приоткрытую дверь, подглядывал минут сорок, так вот этот кретин резал и резал и ни одного кубика не съел. Пусть убирается, у меня сотни людей мечтают об этом месте…» Боннские студенты с безумным волнением слушали этот эпизод, с каким же облегчением они вздохнули, когда их соотечественника выгнали с кухни…
История учит, но никого не обучает
- Как вы вспоминаете советскую власть? Она не дала вам ничего хорошего?
- Помилуйте, не бывает совсем уж плохих времен. Советская власть дала мне много хорошего – жену!
- Как вы получили этот подарок?
- Эллен окончила университет, аспирантуру и получила направление на работу в Союз писателей. Она решила сразу организовать творческий вечер молодых литераторов; стояла оттепель конца пятидесятых, и многое было разрешено. У меня как раз стали выходить первые стихи, и Эллен обратила на них внимание. Так мы и встретились. Эллен была замужем, я был женат, в обеих семьях было по ребенку, но с любовью ведь ничего не поделаешь: в 1958 году мы поженились, родили троих детей. Сейчас у нас двенадцать внуков.
- В то время вы оба писали стихи. Как это два поэта, два соловья уживались в одном доме?
- Ну, мне пришлось уступить даме место в поэзии и отступить к прозе. Да к тому же на что-то нужно было жить, а трели никак не могли прокормить семью.
- Сначала поэтические сборники, а потом и многочисленные романы принесли вам славу, признание. Вас издавали, переводили, о вас писали статьи и исследования. Очень часто вашим героем становилась историческая личность, умевшая выиграть карточную игру у Дьявола. Например, генерал Михельсон, подавлявший восстание Пугачева, а потом дерзко явившийся на бал в дворянское собрание со своими родителями-крестьянами. Как вы сами достигали компромисса между тем, что хотели сказать, и тем, что можно было напечатать?
- Искусство ведь, собственно, и есть балансирование на последней грани, танец на лезвии ножа. К чему же было писать то, что заведомо было обречено на запрещение и вечное хранение в ящике стола? Когда-то мы с Эллен придумали такой символ: соедините большой и указательный пальцы на каждой руке, получится два круга; один – то, что я хочу сказать, второй – то, что могу сказать; а теперь попробуем постепенно, острожно соединять круги, постараемся добиться максимального их совпадения. Полного совпадения не будет, но какая-то, достаточно большая площадь, непременно совпадет.
- В романе «Четыре монолога по поводу святого Георгия» вы доказываете, что художник всегда противостоит власти, что власть всегда хочет унять художника, остановить, может оставить ему жизнь, но постарается отнять у него возможность жить искусством. С вами у нее не получилось. Почему?
- Не знаю. Повезло!
- Вы всю жизнь занимаетесь историей. Что такое история? Она учит?
- Учит, конечно. Только никто не учится, никто не обучается. История - это… Это увлекательное чтение. Это литература.
- Только литература?
- А вы бы добавили философии?! Нет уж! Занятия философией были столь чреваты и опасны, что я предпочитал поворачиваться к ней задом.
- И все-таки, каковы уроки истории?
- Урок первый: почти ни в чем нельзя быть уверенным. Далее: почти все, в чем мы уверены, в конце концов оказывается иллюзорным. Следующий урок: нужно вести себя либо очень осторожно, либо крайне рискованно. В молодости я был человеком осторожным, сдержанным, а к старости уж больно расхрабрился. Впрочем, самые безрассудные поступки у меня впереди. Да… еще история учит, что свобода не бывает безграничной, что у нее всегда есть строго обведенная территория.
Приветы Нобелевского комитета
- Пошел одиннадцатый год эстонской независимости. Это то, о чем вы мечтали долгие годы?
- По сути – да, но по форме – вовсе нет. То, как эта свобода и независимость воплотились, оставляет желать и желать лучшего.
- Много лет нашим президентом был писатель – Леннарт Мери. А сами вы не хотели бы стать нашим президентом, если бы поступило такое предложение, если бы была такая возможность?
- Такая возможность у меня была, но я ее отклонил. Я не подхожу по целому ряду статей. Ну, представляете, я сажусь утром писать очередную главу романа, а тут звонят из секретариата и извещают, что к нам едет бельгийская королева. Нужно готовиться, соблюдать протокол, произносить принятые в таких случаях речи. Да неужели же из-за этого бросать главу романа, прерывать самые сладкие утренние часы работы?! Нет, я не гожусь в фигуры, представляющие страну. Я – суверенная личность.
- Меж тем влиятельные политические круги, что уговаривали вас, верили в ваши возможности, вашу мудрость, политическую дальновидность и так далее…
- И они во мне не ошиблись: все эти качества и продиктовали мой отказ.
- Вас много раз выдвигали на Нобелевскую премию. Ждете? Волнуетесь? Надеетесь?
- Деятельность Нобелевского комитета столь засекречена, что можно питаться только слухами. Когда меня выдвигали финские писатели, то один коллега шепнул мне об этом, потом были и другие шепоты, слухи, выкрики, разговоры. Собственно, сам Нобелевский комитет ни в какие отношения с объектом своих интересов не вступает, так что мне по этому поводу и сообщить нечего. Разве что понимаешь, что после присуждения подобной премии писать уже нельзя; тебя моментально национализируют, отнимут все попытки, заштрихуют малейшие проблески частной жизни … Нет, стать Нобелевским лауреатом – то же, что стать президентом. Пожалуй, лучше этого избежать…
- Вы жили при трех режимах: родились в буржуазной республике, пережили советскую власть, теперь оказались в новой независимой республике. Когда было лучше?
- У каждой власти было свое лицо. В каждом лице при желании можно увидеть милые черты… Мне было лучше всего в молодости. Я принял за образец то, в чем я вырос, что меня формировало, что было для меня естественным, привычным, изначально данным.
- Так, может быть, та власть и представляется нам идеальной, какая совпала с нашей юностью, - любая власть, любая страна, любая семья, любая нация?
- Соглашусь с вами только частично: я долго жил и много видел, и та республика, что совпала с моей юностью, кажется мне объективно наиболее приемлемым и естественным вариантом государственного устройства.
Родина в чемоданах
- Вы привязанны к дому или вам нравится путешествовать?
- Родина у меня частично помещается в два чемодана, а главная ее часть всегда путешествует рядом – это моя жена Эллен.
- Сравнивая Эстонию с другими странами, вы часто испытываете патриотическую гордость?
- Ну, патриотизм вовсе не требует путешествий. Да, я сравниваю панораму своей родины с тем, что вижу в других странах, но всегда думаю о тех достижениях, тех удачных начинаниях или традициях, которые не худо было бы перенять и нам, думаю о том, чему мы могли бы научиться, что могли бы освоить.
- Когда-то о вас очень много писала московская и питерская критика, проводились всесоюзные семинары по вашему творчеству. Сохранились ли у вас какие-то связи с русскими друзьями?
- Большинства моих друзей, увы, уже нет в живых, а те, кто далече, разумеется, по-прежнему мне дороги. Недавно в Таллинне побывал Лев Аннинский, сохранились отношения с Юнной Мориц, еще с несколькими милыми коллегами.
- Вы следите сейчас за новинками мировой литературы? Что-то поразило вас в последние годы?
- Пожалуй, Андрей Макин, русский, живущий в Париже и пишущий на странном бабушкином французском, получивший за свой роман Гонкуровскую премию. Все-таки, он русский писатель или французский? Не пойму. А роман славный.
- Не допускаете, что скоро все перепутается, мир станет каким-то единым, усредненным, и исчезнет привычное разделение на национальные литературы?
- Вполне вероятно, но я не особенно из-за этого тревожусь, поскольку меня это уже никак не коснется.
- Вас не волнуют судьбы грядущих литературных поколений?
- Да нет, я буду с небесным равнодушием наблюдать за ними, сидя на краешке облачка.
- Но ведь судьба детей и внуков вас волнует? Родные заглядывают к вам?
- Заглядывают… как в холодильник. Или как в библиотеку. Или за деньгами на мороженое.
- А читатели преследуют вас, беспокоят?
- Нет. У эстонцев нет потребности вступать в непосредственный контакт с писателем. Вот из России мне писали всегда. Да и сейчас время от времени я получаю письма от моих русских читателей.
- Что пишут?
- Только приятное. Ни одного ругательного письма не получил. Раньше благодарили за то, что противостою власти…
- А теперь?
- Пожалуй, за то же…
Не я пишу романы, а скорее, они меня...
- Ваши герои, ваши рукописи как-то давят на вас, что-то требуют, вмешиваются в вашу жизнь?
- Постоянно. Предлагаю вам почти мистическую историю. Я работал над романом «Между тремя поветриями» о Балтазаре Руссове, авторе Ливонской хроники. Действие романа развертывается во второй половине шестнадцатого века. Мне все время не хватало материала, все время оставались какие-то исторические пробелы. Порой я выскакивал из-за стола и кричал, что невозможно писать в этой стране, где никто не хочет сделать предварительную историческую работу и помочь писателю… Как-то я особенно был гневен из-за того, что не мог найти нужного описания, а Эллен как раз скоблила комнату нашей дочери-школьницы, где царил привычный бедлам. Мы в тот период решили позволить себе домработницу, но Эллен было стыдно демонстрировать посторонней женщине чудовищный дочерний беспорядок, и поэтому перед приходом помощницы моя супруга производила там генеральную уборку. И вот Эллен выволакивает из комнаты все содержимое – вещи, книги, белье, журналы, тетради, альбомы для рисования, банку с водой для разведения красок, которой уже заляпано все вокруг. Из общей кучи выпадает несколько журналов, которые Эллен машинально кладет на крышку рояля. Верхний – номер журнала «Горизонт»; я в раздражении листаю его и обнаруживаю там статью с данными, которые мне были в тот момент так необходимы!
- Вы должны все знать точно, собрать все факты, чтобы начать писать?
- Ни в коем случае. Знаний должно быть достаточно, но не слишком много. Достаточно, чтобы твердо стоять на выбранной почве, но не больше, чем необходимо для понукания фантазии. Во всякой верности и точности должна быть мера случайности, иначе не будет романа, интриги, характера, а останется бескрылый научный труд с запахом пота.
- В романе «Императорский безумец» Александр Первый посылает фон Боку в камеру Шлиссельбургской крепости фортепиано. Этот фантастический подарок - исторический факт. Для чего Александр послал заключенному это звонкое «существо»?
- Думаю, чтобы ослабить дух Тимотеуса.
- Музыка, искусство расслабляют, размягчают?
- Конечно.
- Кто сейчас размягчающе действует на вас?
- Наши двенадцать внуков.
- А кто поддерживает вас в литературе? Какие книги, какие писатели?
- Наступает время, когда нужно надеяться только на самого себя…
