"МЭ" Суббота" | 10.08.02 | Обратно

Энн ВЕТЕМАА. Сладкая жизнь монумента

- Энн, я знаю, что в соавторстве с композитором Яаном Ряэтсом ты пишешь сейчас книгу диалогов о советской власти, книга обещает стать сенсацией: в ней вы с Яаном рассматриваете прошлое под разными углами: вы говорите о философии, отдавая должное возвышенным идеям коммунизма, влекущим, как и идеи христианства; вы отдаете должное утопистам-мечтателям, идущим путем Томаса Мора или Кампанеллы, и в то же время вы трезво оцениваете ту реальность, которая не соответствовала, да и не могла соответствовать идеалу, но болела от идеологической прививки…

- И главное, мы пытаемся честно проанализировать личный опыт: советская власть, а особенно в теплые 60–70-е, состояла не столько из идей, сколько из людей, и люди, занимавшие высокие идеологические посты в Эстонии, часто были умны, интеллигентны и доброжелательны. Мы хотели о них рассказать… Да и в самой нашей реальной практической жизни пропорции плохого и хорошего соблюдались весьма гармонично…

- Давай начнем разговор о прошлом с твоего первого романа «Монумент», переведенного сначала на русский, а потом практически на все языки мира. Как тогда роман попал на сцену «Современника»?

- Ты же знаешь, как начинаются все «театральные романы»: открылась дверь вот этой самой моей таллиннской квартиры, вошел Валерий Фокин, сказал, что прочел «Монумент» и хочет его поставить. Я стал объяснять, что не умею и не хочу писать инсценировку, что… Фокин рассмеялся и объяснил в ответ, что «выходит слева» и «выходит справа» он сам как-нибудь напишет, а все необходимые для сцены диалоги у меня в романе уже есть, нужно сделать лишь несколько крохотных соединительных мостков… И вот я приехал на репетиции в Москву. Мне очень понравилось неожиданное режиссерское решение: в первом ряду сидели гипсовые представители эстонского народа. Скульптуры, как и положено, помалкивали, а на сцене вялый и пьющий, но очень талантливый скульптор уступал первенство своему трезвому коллеге - прагматичному ремесленнику и карьеристу. По Москве, как водилось в те годы, пронесся слух, что спектакль не выпустят, и вот на генеральную репетицию в зал стала пробираться молодежь – студенты, молодые артисты; зал был набит битком, когда подкатили милицейские фургоны, и юных поклонников «Монумента» выгнали взашей. Ни меня, ни гипсовых зрителей первого ряда не тронули. Состоялась премьера, еще несколько представлений, и спектакль-таки закрыли. Выяснилось, что созданные мною образы порочат реальность. Что у нас, конечно, могут быть отщепенцы и партийные карьеристы, но они должны быть монстрами, предающими родину, и чудовищами, пособничающими мировому империализму, а не привлекательными интеллигентными блондинами, совершающими подлости лишь в тот критический момент, когда под угрозой оказывается их личное благополучие. Тогда хитроумный Фокин отправился на некий металлический завод и взял у рабочих подписи под письмом, требующим разрешения спектакля на актуальную тему, волнующую души советских передовиков труда. Спектакль возобновили… Тут, конечно, помогло и то, что я был уже лауреатом Всесоюзной литературной премии за лучший роман… Как бы там ни было, но журнал «Дружба народов», решившийся опубликовать перевод «Монумента», и «Современник», поставивший его, оградили меня и от домашних гонителей; я как бы получил право писать то, что хочу. И я этим правом воспользовался.

- Счастливый случай?

- Счастливым случаем было родиться в 1936 году, в мрачных пятидесятых стать дипломированным химиком, в начале шестидесятых окончить консерваторию, начать писать как раз к оттепели и успеть через посредство русских переводчиков стать известным во многих странах…

- Подожди, а для чего было идти столь сложным путем к литературе, зачем ты учился химии?

- К концу средней школы я уже писал музыку, сочинял стихи, но мой отец, архитектор, посоветовал мне непременно овладеть сначала какой-нибудь толковой, нужной профессией, а потом уже заниматься искусством. Я послушался и выбрал химию – без особой любви, но с некоторой симпатией. Дело в том, что мой дед увлекался фотографией. Он начал снимать еще в XIX веке; по нем остались ворохи дагерротипов с бесконечных уездных свадеб и смертей; он читал на нескольких языках, выписывал всевозможные учебники и технические журналы, через два года после Попова он смастерил первый в Эстонии радиоприемник. Словом, я вспомнил то томительное и загадочное очарование красного света в дедушкиной фотолаборатории и поступил на химическое отделение Таллиннского политехнического института. Может быть, конечно, я выбрал бы что-нибудь иное, но для этого нужно было бы ехать в Тартуский университет, а я был маменьким сынком и хотел остаться в Таллинне.

- Химическое образование помогло тебе недавно написать книгу о наркотиках и еще комедию, где необыкновенно трогательно осуществляется транзит – одна доза помещается на обороте почтовой марки: лизнул марку, полученную с письмом от друга, и блаженствуешь. А из профессии ничего не получилось?

- Ну, в лаборатории я бы, может быть, еще что-нибудь и делал, но инженера-химика (я ведь учился в политехническом) из меня никак не могло получиться. Я прекрасно пил с рабочими пиво, но вот приказывать им на следующий день никак уже не мог. И еще меня совершенно привел в чувство один случай: каждый день я проходил мимо испорченного насоса и думал: надо бы тут навести порядок, и так довольно долгое время, а потом как-то утром увидел возле насоса свою сокурсницу, она опустилась на хорошенькие свои коленки и умело работала разводным ключом… И я решил профессионально вернуться к музыке, поступить на отделение композиции в консерваторию. (Правда, в те времена после окончания вуза нужно было непременно отработать три года по распределению, но я служил химиком всего несколько месяцев; сложную жизненную проблему я довольно легко решил на пляже, куда мы все лето ездили с очаровательной девушкой из отдела, ведавшего персональными делами. Когда пришло время поступать в консерваторию, она заверила музыкальный деканат, что в ближайшие пять лет химическая промышленность Эстонии совершенно не будет нуждаться в моих услугах.)

- И в консерватории что-то оказалось не по тебе?

- Я довольно быстро почувствовал далекий, но вполне реальный предел моих возможностей. Я почувствовал, что недотягиваю до моих сокурсников – ныне знаменитых Пярта и Ряэтса. Хотя учился практически на одни пятерки. И вернулся к стихам, сонетам… Зародилась идея «Монумента», который я сначала начал писать и не для печати даже, а просто для себя.

Правда похожа на женщину, обнажившуюся на пляже

- Энн, ты как-то сказал, что тайна – одна из важнейших фигур искусства, а голая правда подобна женщине на пляже – она уже не может волновать. Но это правило не распространяется на жизнь. Объясни, как могло получиться, что, написав острый роман о партийном карьеристе, ты именно в день выхода этого романа в Эстонии сам вступил в партию?

- Разумный ход. Изнутри критиковать родную партию было естественней, чем нападать на нее снаружи. Я вообще довольно трезво всегда смотрел на вещи. Мой дед был раскулачен и не попал в Сибирь только потому, что успел умереть; мой отец чуть было не бежал перед войной в Швецию, но все-таки остался – я помню, как трехлетним ребенком вошел в прокуренную кухню, где сидели отец и крестный, и они спорили, нужно ли ехать или следует остаться на родине, и отец трезво рассудил, что архитекторы нужны при любом режиме, кто-то должен же проектировать мосты, заградительные сооружения, блиндажи…

- Подожди, но пока роман проходил в Эстонии все положенные ему этапы, включая цензуру, ты еще не был в партии, не был защищен и литературной премией, а был на положении как бы обычного начинающего литератора. Как же «Монумент» все-таки выскочил на эстонском языке?

- О, тут была замечательная история. Как-то под Рождество я крепко выпил на чьем-то дне рождения. Утром решил чуть опохмелиться в пивном баре. Прихожу и вижу, что на меня пристально глядит какой-то мужчина, изрядно уже набравшийся. Смотрит, мерно покачиваясь, смотрит, затем подходит ко мне и с пьяной горечью представляется. Он – работник Главлита и только что отдал приказ, запрещающий публикацию моего «Монумента». Ну что тут скажешь? Сели мы вместе выпивать. Я грустил, он страдал. От пива перешли к коньяку. Потом я отвез его домой на такси, там мы выпили еще. Шел снег, били колокола. И вдруг, уже совершенно мертвецки пьяный, он вскочил, потребовал такси, мы вернулись в центр города, он заехал на службу, схватил какую-то главную печать, метнулся в издательство и грохнул печать «Разрешено к публикации» на мою рукопись… Ну, роман вышел, начался шум, газетная полемика, потом перевод на русский язык, о котором мы с тобой уже говорили…

- И больше ты никогда не сталкивался с цензурой? Вспомни, как проходили твои краткие романы и пьесы: «Усталость», «Реквием для губной гармоники», «Яйца по-китайски», «Ужин на пятерых», «Снова горе от ума», «Воспоминания Калевипоэга», «Лист Мебиуса». Они всегда были полны язвительного сарказма и самоиронии; ума, упирающегося в тупики отчаяния, и мудрости, рядившейся в грусть; они всегда были полны парадоксов, подчиненных строгой логике. Тебя называли Фаустом, надевшим маску Мефистофеля…

- Ну, знаешь, я иногда позволял себе дерзить цензуре; не по-мефистофельски, а так, чуть-чуть. Скажем, встречаются у меня в романе два человека, Андрес и Пеэтер, и нормально разговаривают о своих делах. Вдруг ни с того ни с сего один говорит: «Завтра поеду в Москву – прекраснейшую столицу нашей Родины!» Что тут делать цензору? Вычеркнуть? Столицу нашей родины?!! Меня вежливо и уважительно приглашали для беседы в ЦК партии и нежно и тепло просили убрать ненужное. Я соглашался, вычеркивал нелепость, зато все остальное оставалось таким, как я написал.

- Как-то все у тебя получается довольно весело и легко.У тебя, я вижу, совершенно нет точек соприкосновения с теми, кто считал, что в советское время следовало уходить в лесные братья или в кочегарку, а детей не пускать в школы, где их научат плохому?

- Всякое время страшно только со стороны, а изнутри оно может быть вполне терпимым. Я-то жил и писал во время объективно сносное, да и бесплатное советское образование было прекрасным. Один из министров образования нового времени как-то сказал мне, что советское обучение следует приравнять к черной дыре. Но именно в этой «черной дыре» получали образование, скажем, выдающиеся музыканты Арво Пярт, Неэме Ярве, Эри Клас, известные всему миру. Да и мне самому не приходится жаловаться на моих учителей.

- Ты был первым советским парторгом, заморозившим деятельность своей парторганизации. Коммунисты эстонского отделения Союза писателей СССР под твоим руководством отказались платить партвзносы и проводить собрания. Ты мог бы сделать на этом политическую карьеру нового времени. Не захотел?

- Знаешь, партбюро Союза писателей состояло из замечательных людей, у нас было чрезвычайно изысканное общество, и почти все сделали карьеру в независимой Эстонии. Яак Йыэрюйт стал послом сначала в Финляндии, а теперь в Италии, Тойво Таса был послом в Австрии, а теперь занял высокий пост в МИДе, Тээт Каллас по-прежнему успешный писатель, а еще и яростный публицист. И у меня был некоторый соблазн поговорить с пафосом о свободе, но я вовремя остановился: все-таки это очень смешно, когда с коммунистическим наследием яростно начинает расправляться бывший секретарь парторганизации. Конечно, такое случается сплошь и рядом, но мне это показалось безвкусным.

- Нравится свобода, независимость?

- Я ничего против них не имею. Но жалею о многом. О разорванности культурных связей. Скажем, мои пьесы, такие, как «Ужин на пятерых», «Святая Сюзанна» и многие другие, шли обычно минимум на двадцати сценах одновременно по всему Союзу, я получил тысячи писем от читателей и зрителей. Меня гораздо больше переводили. По моему творчеству устраивались конференции. В Чехии как-то оранизовали театрализованную научную конференцию по моему сатирическому роману «Полевой определитель русалок». Были доклады: «Музыка русалок», «Этика русалок», «Русалочья паразитология», «Мода русалок», выступали крупные ученые-специалисты, охотно воспользовавшиеся возможностью пошутить… Далее: я с грустью наблюдаю за тем, как политики разжигают национальную рознь. Есть такое определение нации: общая история, общая территория, общий язык и общая вера; с русскими в Эстонии мы уже давно составляем общую нацию, из всех пунктов сложности у нас только с языком (протестантизм и православие вполне могут ужиться как две ветви одного христианства), и если бы не политики, то и с языком все давно бы решилось положительно, то есть люди, живущие здесь десятилетиями, овладели бы наконец эстонским… Да к тому все и идет…

- Потерь при советской власти в том виде, в каком она совпала с твоей жизнью, вовсе не было?

- Как тебе сказать… Думаю, эстонская литература не очень пострадала от советской власти, она такая, какая есть. Другое дело, что какие-то вещи остались ненаписанными. Мне, например, когда-то хотелось написать нечто вроде «Вестсайдской истории», где действие происходило бы в Копли, в районе русской бедноты…

- Сейчас два таллиннских театра – Русский драматический и Эстонский академический приступили к реализации такого проекта: Джульетта будет русской, Ромео – эстонцем.

-Да, теперь это стало возможным…

«Я никогда не занимался воспитанием детей. Даже своим положительным примером...»

- Энн, ты рассказал о дедушке, о родителях, теперь - о твоей жене и детях.

- Да что же рассказывать? Всю жизнь я живу с одной женой! Лет пять у нас длился роман, я очень долго морочил ей голову, но потом за нее вступился мой отец, он сказал, что если я не женюсь на Эве, то я ему больше не сын. И я послушался, о чем, надо сказать, никогда не жалел. А было это уже сорок лет назад. Эве – художник по коже, сейчас целиком перешла на преподавательскую работу. У нас двое детей. Сын Маркус– генетик с уклоном в ихтиологию, доктор наук, входит во всемирную организацию, которая определяет квоты на отлов рыбы в мире. Как-то он занимался очень сложным и длительным исследованием: определял содержание тяжелых металлов в печени рыб Балтийского региона; через каждые десять километров забрасывал сети, ловил нужную рыбу и исследовал ее печень, и так от Эстонии до Норвегии; и от скуки написал роман. Книга получила литературную премию…

- Он показывал тебе рукопись?

- Нет. У нас очень добрые отношения, но Маркус совершенно самостоятельный и независимый человек. А дочка Мария - экономист, работает в Таллинне, а на выходные уезжает в Пярну к мужу и детям. У них в доме есть и мой кабинет, и порой я летом приезжаю туда, бывает даже, что собирается вся семья.

- Как ты воспитывал своих детей?

- Я никогда в жизни не занимался воспитанием, даже личным примером. Подумай сама, в молодости я вел сугубо богемный образ жизни, нередко приходил домой среди ночи и навеселе, вряд ли это можно считать положительным влиянием. Эве, конечно, воспитывала. И положительным примером, несомненно. Она прекрасная жена, а я только иногда берусь за пылесос и еще помогаю ей мыть окна.

- Эве, наверное, твой первый читатель?

- Как тебе сказать… Она очень критична, никогда от нее не дождешься восторгов, почти никогда.

- Ты умеешь легко и быстро менять сферу интересов, и при этом увлекаешься всегда всерьез. Чем ты увлечен сейчас?

- Учу португальский язык. Мне давно хотелось выучить язык, который в Эстонии никто или почти никто не знает. И чтоб что-нибудь экзотичное… Португальская история очень интересна и поучительна (как и всякая другая), в начале XVI века это была мощная держава, одна из сильнейших в Европе… Первый учебник по пыткам вышел в Лиссабоне… Инквизиция в Португалии написала немало своих страшных и кровавых страниц… Впрочем, наше представление об инквизиции очень однобоко. Ты знаешь, что многие женщины сами рвались к костру, мечтали быть сожженными; одни истово верующие были убеждены, что, освободившись от мерзкой плоти, соединятся с Богом, другие мечтали об огненном соитии с Дъяволом. Инквизиторы удерживали их, отговаривали, предлагали сжечь вместо них восковую куклу, отмолить. Разумеется, сжигали, пытали и тех, кто совершенно к этому не стремился, при этом не кукол, а живых людей. Но главным образом тех, кто отступал от генеральной линии церкви...

Не убий. Прежде всего себя

- Очень многие эстонские писатели перестали сейчас сочинять. Аллегория перестала быть эффективной, а на ней строилось чаще всего все здание произведения. А ты только что закончил новый роман «Моя очень сладкая жизнь». О чем?

- В центре романа – такой странный человек, мой ровесник, у которого на визитке написано: «марципановый скульптор и художник по марципану». Я изучил для этой вещи всю технологию создания марципана, кстати, не такую уж сложную, но дело не в этом. В детстве дедушка, в котором можно узнать моего деда, говорит герою, что ему завещано все марципановое производство Эстонии. И в мальчике просыпается огромный интерес к марципану. Он объявляет марципан наилучшим скульптурным материалом. Он начинает изучать под этим углом историю искусств. Он становится достаточно известным скульптором. И не бесталанным. Он странен, но не глуп. Он даже умен, но очень доверчив и простодушен. Скажем, вот что ему вспоминается из детства. Мальчиком он гуляет по городскому парку Хирве с отцом. Над зданием в глубине парка развевается сине-черно-белый флаг. Из распахнутого окна доносится волевой голос, и мальчик видит лицо мужчины в окне, мы догадываемся, что это президент Эстонии Константин Пятс; душа мальчика открывается навстречу голосу и наполняется радостью. Следующая картинка: спустя несколько лет в том же парке, над тем же домом развевается красный флаг со свастикой; мальчику немного страшно, но сердце его, в тревожном биении, все-таки открывается навстречу и этому символу. Еще погодя над домом – красный флаг, и новый восторг доверия. Правда, мальчика не принимают в пионеры, поскольку его дедушка из раскулаченных, но мой герой все равно открыт всему новому и светлому. В какой-то момент его вербует КГБ, он охотно соглашается, но из его стукаческой деятельности ничего не выходит: он откровенно начинает агитировать всех подозреваемых и тут же обнаруживает свою принадлежность к органам госбезопасности… Наконец, в финале, он думает, что вот если бы взвился над домом в парке зеленый флаг ислама, то он, пожалуй, раскрылся бы навстречу и ему. ..

- Ты всегда в хорошем настроении?

- Нет, конечно, я капризен, переменчив, вспыльчив, но чаще все-таки нахожу в жизни хорошее, чем плохое. Заповедь «Не убий!» нужно относить и к себе самому, к себе надо в общем-то хорошо относиться. Тогда будешь стараться и к другим относиться терпимо.

Я знаю, многие сердятся на Эстонию за то, что она первой поспешила выйти из Союза, но ведь из коммуналки тоже разъезжаются люди, даже если они за долгие годы совместного проживания совершенно срослись и сроднились; дом пошел на снос, ничего не поделаешь. А хорошие, родные отношения нужно бы возобновить и продлить. Недавно мы, наконец, познакомились с главным редактором «Звезды» Андреем Арьевым; оказывается, бывая у тебя в гостях в соседнем подъезде, он не раз собирался со мной связаться, но так как обычно происходило во время застолья, он полагал, что после нескольких рюмок звонить уже неудобно; меня он представлял себе неким чопорным эстонским господином. Если бы он знал, с каким удовольствием я сам участвую в застольях с приятными мне людьми, мы, уверен, познакомились бы гораздо раньше. Я получил лестное предложение опубликоваться в «Звезде»; я очень рад, и переводчики уже взялись за дело…

Елена СКУЛЬСКАЯ