Сегодня Владимир Лаптев, давний знакомый таллиннских театралов, много лет проработавший в Русском театре, а теперь в очередной раз приехавший к нам в гости, представляет в кабаре-театре «Бельэтаж» спектакль об Александре Вертинском. Говорили мы накануне.
- Однажды я начал считать свои годы в театре. Получилось 30 лет. А потом понял, что ошибся, потому что не 30, а 35. Поразительно быстро мчится время. А впервые вышел на профессиональную сцену в опере. Это была «Судьба человека» Дзержинского. Не чекиста, а композитора. А первая фраза, услышанная на подмостках, была: «Все перемешалось». И для меня с тех пор все перемешалось. С самого начала, когда выяснил, что, оказывается, на артистов учат, о чем я и не догадывался, думая, что артист он есть артист. И когда я начал поступать на артиста, меня всю жизнь на актерский не принимали. И даже теперь я вынужден заниматься режиссурой только для того, чтобы играть. А диплом у меня режиссерский. Вот и занимаюсь режиссурой, и порой даже совсем неплохие спектакли ставлю. Хотя мне кажется, что не надо стремиться ставить хорошие спектакли, чтобы хорошо в них играть. Надо ставить, как чувствуешь, и играть, как чувствуешь. Тогда одна из 20 ролей получится, а из 17 поставленных спектаклей половина - случится.
Еще один вывод поздно, к сожалению, сделал: нельзя сидеть на одном месте. И, возможно, то, что однажды уехал из Таллинна, не от беды получилось или вины - это так повело, о чем сегодня не жалею. Только вот друзей теперь немного: все здесь остались.
- В Русском театре играл когда-то замечательный народный артист Архипенко, который часто вздыхал, мол, жизнь... как бы тут попечатнее выразиться, словом, прошла мимо...
- Валентин Дмитриевич говорил это смачно... Я пока до такой кондиции еще не дошел, возможно, тоже скажу, но пока у меня нет ощущения про...профуканной жизни. Пока так не думаю. Кажется, что впереди предстоит еще много разного и в театре, и, как ни странно, в кино.
- Почему, как ни странно?
- Я же всю жизнь хотел только сниматься. Более того, я вообще-то и кино люблю больше театра. Опять все перемешалось... Когда в 93-м я уехал в Россию, был абсолютно уверен, что по старым следам и связям, которые с годами не прерывались, помаленьку буду раскручиваться в кино. Но когда появился тогда, в 93-м, на «Мосфильме», увидел павильоны, где ветер гуляет, какая-то бумага летает, собаки бегают голодные. Разруха полная, и показалось, что вернулся в страну, которая никогда не поднимется, и ничего в ней толком не будет. А сегодня на «Мосфильме» евротуалеты. Но это к слову. Главное, что старые знакомые снова при деле, и все там набирает обороты. Не буду ничего загадывать, посмотрим.
- Пришла пора плавно перейти к тому, что ты собираешься показать в «Бельэтаже», кабаре-театре на улице Харью.
- Во-первых, есть повод. С момента уже упомянутого давнего отъезда из Таллинна за мною остался должок. Когда тут последний сезон работал, перед началом сезона договор подписывал, а там значился бенефис. Но его-то тогда так и не сыграл. «Тартюф» предполагался, спектакль должен был пройти в последний раз. Но не получилось, и бенефис отодвинулся почти на десять лет.
Теперь, почему Вертинский? Материал для этого спектакля я собирал очень давно. На самом деле, Вертинский долгое время помнился мне киноартистом. Я же увидел его впервые в фильме «Великий воин Албании Скандерберг». Мало кто об этой картине теперь вспоминает. Потом была знаменитая «Анна на шее». Были еще фильмы, он же, кажется, в 20 картинах снялся. Даже Сталинскую премию получил за «Заговор обреченных». Но тогда я даже не подозревал, что он певец. Откуда где-то в своей Сибири я мог знать о полузапрещенном певце, который не знал нот, не умел играть на инструментах, но был гениальным мелодистом. И вдруг услыхал его песни, и такую в них тоску и безнадегу, таким он был в них одиноким при всем внешнем благополучии той жизни, что вел после 56-го года. Потому что до 56-го он все равно широко не рекламировался: концерты почти без афиш, больших дворцов не давали, по радио не крутили...
- Так зачем вернулся?
- Вертинский подвиг совершил в 43-м году, ему же все ясно было. Но у него фраза есть замечательная в воспоминаниях: «Лучше спать здесь на мамином сундуке, чем там на пуховике». Но это и впрямь загадочно. У Горького в «Самгине» есть: «Там не могу и здесь не хочу...».
- Когда за такую работу берешься, невольно проецируешь чужую судьбу на свою?
- Было такое. Вернее, совпадения есть. Конечно, не Вертинский я, чего уж там, и людей сейчас много, которые его изображают. Я этим не занимаюсь, к тому же очень мало его слушал, к счастью, может. Да и вариантов песен его много, даже нот. Но то, что жил здесь, потом уехал - это одна из параллелей, мне есть о чем тут подумать. Когда стоишь на берегу реки, и через несколько десятков метров видишь на другом берегу Россию. Господи ты Боже мой, думаешь, там же все родные, близкие, мать, братья, родственники жены. Но парадокс в том, что в России я их вижу сейчас еще реже. А потом, думаю, что я все-таки артист, который многого не сделал в своей жизни, несмотря на то, что очень много наиграл, 150 ролей, включая эпизоды всякие. Может, и больше, не считал, чтобы совсем точно. Я хорошо понимаю актеров с их брошенностью, одиночеством, ненужностью, с размышлениями о том, как жизнь коротка. А она-то и впрямь коротка, щелкает каждую пятницу.
- Почему именно пятницу?
- Тогда покупаешь новую телепрограмму, вроде вчера только покупал, а уже идешь за новой. Так что многое сходится... Представляешь, есть фотографии, где Вертинский очень похож на мою мать, у него к старости в лице что-то женское появилось. Конечно, если бы у меня была возможность сделать спектакль с настоящим оформлением, с партнерами, можно было бы наворотить такую судьбу. Я вообще думаю, что не надо ставить про трактористов, колхозников, артистов. Надо ставить про жизнь, про смерть, про любовь, одиночество, предательство, про то, что действительно трогает. Когда начинаются политические аллюзии, кукиши в кармане - все это фигня. Я посмотрел тут «Тельца» несколько дней назад по телевизору. Так стало безумно жалко этого человека, Ленина, но вместе с тем понимаю: все смертны, все - великие, невеликие.
- Сейчас ты занят еще одной работой, еще одним спектаклем, «Попугайчиком» Виктора Ерофеева.
- Тут все случайно получилось. Как раз в Таллинне год назад показали мне тоненькую брошюрку «Библиотеки «Огонька» с несколькими рассказами Ерофеева. «Попугайчик» стоял первым, я прочитал и понял, что должен это сыграть. Обязательно. И не только сыграть, но и сам поставить. Ерофеев пошел навстречу, все заладилось, но у нас с автором все же возникла полемика. И связана была с трактовкой: он хочет обличения героя, а я - покаяния. Мне всегда хотелось поработать над Достоевским, когда-нибудь, уверен, сыграю князя в «Дядюшкином сне», придет эта роль ко мне. Ерофеев защищал кандидатскую по Достоевскому, и в этом рассказе, да и не только в этом, присутствует капитальная такая, тугая психологическая пружина. Здесь только нельзя форсировать, такой материал надо суметь прожить в репетиционном процессе, чтобы потом не умереть самому в буквальном смысле. Рассказ недлинный, но спектакль идет час сорок, потому что для меня эта история очень подробная: герой, который пишет письмо отцу юноши, которого сам и послал на казнь. Из-за этого самого проклятого попугайчика, кстати. А сам попугайчик, мне кажется, это, с одной стороны, метафора безудержного легкомыслия, а с другой - живой души. Тут как бы принцип домино, когда одно уничтожает другое. Когда наступает этап, край, а за ним - 11 сентября. Понимаешь, как все завязано? До того завязано, что когда-то надо же остановиться и подумать: почему, для чего?..
Сегодня Владимир Лаптев, давний знакомый таллиннских театралов, много лет проработавший в Русском театре, а теперь в очередной раз приехавший к нам в гости, представляет в кабаре-театре «Бельэтаж» спектакль об Александре Вертинском. Говорили мы накануне.