В эти дни в художественной галерее Посольства РФ в Эстонии проходит персональная выставка московского графика Владимира Наседкина, художника своеобразного и неординарного. Вниманию таллиннцев гость представил даже не часть, а фрагменты своего творчества. Но увиденное дает немало поводов для обсуждения и дискуссии.
— Володя, на открытии вашей персональной выставки вы были представлены публике как художник современный, живущий и мыслящий категориями и тенденциями нынешнего искусства. Вы согласны с причислением себя к современным художникам?
– В принципе не очень корректно адресовать такой вопрос художнику живому и действующему.
— По правде говоря, уже само определение — современный художник — связано у части зрителей с некоторыми сомнениями. Потому что порой современность воспринимается ими со знаком минус из-за непонимания, что же художник хочет сказать, чем поделиться.
– Понят я или нет – это не мои проблемы, а той части зрителей, о которой вы говорите. Но считать себя современным художником я могу лишь потому, что живу именно в свое конкретное время. Другое дело, что речь можно вести об актуальности или радикальности художника. Но тут уже дело искусствоведов. Сам же я не могу определять, каков я. Я – работающий художник, который, естественно, не может не прислушиваться к каким-то новым веяниям, пытается осваивать новые изобразительные средства, использовать технические возможности, которые предлагаются самыми последними компьютерными достижениями или фотографией. Мы же делаем и цифровую графику.
— И тем не менее к такой графике, к вашим «чертежам страсти» надо было однажды прийти. Писали ли вы когда-нибудь просто портреты, пейзажи?
– Естественно, писал. Для большинства из нас искусство начиналось с Шишкина. Но потом приходит время взросления, мы вырастаем из детских штанишек, от Шишкина движемся к Репину, от Репина – к Сурикову, потом открываем Серова, а там – Ларионов и Гончарова, Матисс, Малевич...
— Значит ли это, что на такой длинной дороге приходит момент отрицания того же Шишкина?
– Зачем же отрицать? В конечном счете художник что-то впитывает в себя, и потом он не то чтобы перестает дружить с этим пластом культуры, но ему становится интересен какой-то иной пласт. Я, например, никогда не был большим поклонником Филонова, и вовсе не потому, что Филонов плох или я такой уж крутой. Просто это не мое пространство. Мне и Кандинского сейчас неинтересно смотреть – насмотрелся, переболел, начитался. Сейчас я снова возвращаюсь к конструктивистам – Татлину, Родченко. И это совсем не значит, что плох тот, кто не в моем пространстве. Просто у меня другой мир, другие интересы. Свой адреналин я получаю от наших конструктивистов.
— По житейской биографии вы — человек уральский, немало лет прожили в Нижнем Тагиле. Когда теперь привозите туда свои «чертежи», как люди глубинки воспринимают ваши квадраты, линии?
– Наверное, каждый художник работает для определенного и достаточно узкого круга зрителей. Другое дело, что с годами этот круг расширяется и расширяется. Действительно, более двух десятков лет я жил и работал в Нижнем Тагиле, а то, что делаю, так же, как и искусство всех конструктивистов, буквально пронизано производством, замешено на нем. Потому в Нижнем Тагиле мои, как вы говорите, «чертежи» воспринимаются легче, чем, может быть, в Москве или Таллинне. Там самый обыкновенный зритель живет этим ритмом, он в нем сидит, и для меня Урал место, где черпаю силы. У каждого человека есть свой город, или городок, или маленькая деревня, что становятся источником его силы. Для меня Урал важен не только в таком вот, возможно, мистическом смысле, но даже, надо сказать, и в материальном. Мы с женой, она тоже художница, проводим всевозможные международные фестивали, симпозиумы и, организовывая их, занимаемся на самом деле тем, чем должны заниматься госструктуры. И здесь нам как раз помогают бывшие уральские альпинисты, в прошлом бывшие чемпионами России, мира. Теперь они занимаются высотным бизнесом и активно нам содействуют, более десяти лет поддерживают финансово, чтобы отправить не маленькую группу художников в Тибет или на Байкал, на Камчатку. В первую очередь мы находим деньги у наших друзей.
— Как на первых порах почувствовал себя в Москве уральский человек?
– На самом деле мы везде, независимо от названия города, вращаемся в тех кругах, которые считаем своими. Я просто не пойду туда, где что-то не будет соответствовать моим понятиям, принципам. Москва – огромный мегаполис, и там вполне хватает нормальных людей для нормального общения.
— Но, с другой стороны, вы сами говорили о том, что художник сегодня совсем не таков, каким он был 15-20 лет назад.
– Тут придется вернуться к началу разговора, когда мы говорили о современности художника. Теперь он не стремится только сидеть за холстом в мастерской в ожидании, что его кто-нибудь откроет. Надо включаться в жизнь, становиться самому себе менеджером, пиарщиком. Если надо писать, то и ручку берем, словом, занимаемся всем. Думаю, это неизбежно. Я даже проходил американские курсы специальные, где учили искать средства для некоммерческих мероприятий.
— А такая деятельность художника и его намерений не меняет, не заставляет идти на поводу у рынка в понимании, чего этому рынку надо или не надо?
– При чем тут рынок? Я говорю об общественной деятельности. Как раз и не хочется привязывать свои холсты к рынку или вкусам салона. Ведь уходя в общественную деятельность, организовывая выставки или симпозиумы, я хочу жить и работать не на салон. И это лучше, чем ваять картинки для него. Вот тогда я бы лукавил, подстраивался под вкусы. А сейчас моя активная деятельность дает возможность быть независимым, свободным от Арбата или салона.
— Кроме салонов, на свете есть и замечательные музеи, Третьяковка, к примеру. А в ней счастливо оказались и ваши работы. Вы помните, что испытали, когда узнали, что ваши, Владимира Наседкина, работы попали в коллекцию знаменитого художественного собрания?
– Конечно, это были эйфория и счастье. Ведь что ни говори, а честолюбие один из главных двигателей любого художника. Я не тщеславен, но честолюбив. Я хочу славы, но славы заслуженной. И когда она приходит, когда Третьяковка покупает более 30 работ, или Пушкинский музей, или Русский – я счастлив и горд. Другое дело, что мне потом не нравится, как они с ними работают, потому что музей вдруг показывает то, чем я сегодня уже не живу, выставляют то, что находя нужным, и у меня уже не спрашивают. А ритм жизни художника постоянно меняется, какой я был 20 лет назад и какой сейчас – это же огромная разница. Тогда была одна ситуация, и художники к ней прислушивались, теперь совсем другая, и картинки двадцатилетней давности, естественно, показывать уже не тянет.
— Мы с вами говорили об альпинистах и высоком, так что вспомнить о Тибете, где вы однажды побывали, будет как раз к месту. Попасть туда было мечтой жизни?
– У нас есть проект «Урал. Тибет. Байкал...». Многоточие потому, что дальше в наших планах Сахалин, Камчатка. Не могу сказать, что Тибет был мечтой жизни, я не буддист, и буддизм и дзенбуддизм интересуют со стороны чисто художественной.
Не оккультная сторона интересует или этнографическая, а как раз художественная привлекает. За точки отсчета мы взяли вершины человеческого духа, знаковые места планеты, которые на протяжении веков были информативными и духовными центрами. А для меня и многих из нас это и Урал, и Байкал, и Камчатка. Хотим мы и в Мексику ехать, и в Италию, и в Грецию, и в Африку. Но все это очень условно, как художники мы избегаем экзотики, красивости. Вот я три дня ходил по Таллинну с фотоаппаратом и не сделал ни одного снимка. Во мне должно что-то щелкнуть, надо было погрузиться в ситуацию, соотнести свой ритм и ритм того места, города, где в этот момент нахожусь. На то и художник, чтобы ходить, смотреть и быть включенным в ситуацию. Но для щелчка необходимо время, чтобы что-то произошло, и я понял, что же такое для меня Таллинн или Тибет.
— В Таллинне вы показали на выставке четкие квадраты и линии, настаивая, что чувство и страсть можно выразить средствами скупыми, даже суховатыми. Такая прагматичность применительно к высоким чувствам, не скрою, несколько удивила.
– Для меня эмоциональное, экспрессионистское выражение чувства это пройденный этап, во всяком случае, в последние 15 лет. Я в это не верю, это не мой путь. Я человек северный, и в наших краях не принято говорить так много, как я говорю сейчас. В южных странах к моей молчаливости относятся сочувственно: может, неважно себя человек чувствует... А для меня промолчать в паузе важнее, чем произнести слово. В таком ритме я ощущаю себя лучше. Поэтому самым естественным образом и пришел к тому, что вы назвали якобы прагматизмом. Я верю, что о страсти можно говорить на холсте, и не размахивая руками. Восточная мудрость говорит, что знание входит в открытые двери и в искусство тоже надо идти с открытым сердцем.
— Вы богаты братьями и сестрами. Среди них есть еще художники?
– Нет, они инженеры, врачи, есть специалисты по типографскому делу. Один из моих братьев начальник золотопромышленного участка на севере. Как-то пришел в музей в Нижнем Тагиле, спросил: у вас картины Наседкина есть? Там говорят: много есть. А где же они? В запасниках. Так пусть, закричал, они там и лежат...
В эти дни в художественной галерее Посольства РФ в Эстонии проходит персональная выставка московского графика Владимира Наседкина, художника своеобразного и неординарного. Вниманию таллиннцев гость представил даже не часть, а фрагменты своего творчества. Но увиденное дает немало поводов для обсуждения и дискуссии.