Продолжаем разговор с режиссером Владимиром Мотылем. И тут мы начали все же с «Белого солнца пустыни». Как же без него, хотя, помнится, добрые люди и предупреждали, что Владимир Яковлевич не слишком охотно распространяется на эту тему.
Тайный продрывной элемент
- Недавно получил из Италии диссертацию девушки, изучавшей у нас русский язык. Ее тогда очень заинтересовало, что это за такой культовый фильм в России, который везде упоминается и цитируется. Ей дали посмотреть кассету, а затем она еще и раздобыла экземпляр литературного сценария. Сравнив фильм и сценарий, увидела, что картина более чем наполовину снята не по сценарию. Импровизировались ситуации, сцены, реплики. Надо сказать, что прежняя наша система кинопроизводства первым номером всегда ставила сценариста. Так было легче осуществлять цензуру. Поэтому сценариста практически натравливали на режиссера, в котором видели тайный подрывной элемент: никогда не знаешь, что выкинет и как за ним уследить. Не поедешь же за ним в экспедицию, не станешь же там дежурить. Так кто уследит и донесет? Конечно же, сценарист. Когда половина «Белого солнца» была уже снята, редакторы спохватились, потому что, по слухам, фильм снимался не по сценарию, а как режиссеру Бог на душу положит. Посмотрели материал и начали картину заодно с режиссером пинать. Самое худшее для меня, что могло случиться, - это отстранение от постановки.
- До этого с картиной ведь уже имел дело Андрей Кончаловский...
- Да нет, он в нее только поиграл и сказал Ежову, сценаристу, что такой сюжет могут разыграть только американские артисты. Кончаловский уже тогда мечтал об Америке. А ведь у нас в России самый богатый актерский выбор, только используется бездарно. Многие режиссеры понятия не имеют, что такое актер и как с ним работать... И вот в самое тяжкое для картины время сценарист Ежов, лауреат Ленинской премии, был на стороне цензоров, с теми, кто выламывал мне руки. Он вдруг обрушился на гениального Луспекаева, мол, вместе с режиссером артист искажает образ. На самом деле Ежов был прав: в сценарии был написан весельчак, балагур, выпивоха и подкаблучник. Где-то к середине картины он должен был получить нож в спину - и дело с концом. Никакого баркаса не предполагалось, этот герой и таможенником по сценарию не был, и песни «Ваше благородие» не мыслилось. Как не планировались изначально и письма Сухова жене Екатерине Матвеевне. Вообще, главная тема практически всех моих фильмов - это разобщенность близких душ, когда колесо истории перемалывает судьбы, разлучает навеки, во всяком случае, отдаляет друг от друга любящие души. В классических сюжетах, «Мадам Бовари» или «Анне Карениной», присутствуют сильные отношения, связывающие мужа с женой, любовника и любовницу, что естественно. А в новейшей истории главным стало вот это самое колесо истории, ничего не оставляющее от людских связей.
Коктейль из вестерна и сказки
И все же я не собирался делать «Белое солнце...» натуральным, правдоподобным, про Гражданскую войну. Мне виделся своего рода коктейль из американского вестерна и русской наивной сказки. Два этих начала должны были органически переплестись: фактура русской сказки с духом американского вестерна. Потому и злодей по законам жанра мне требовался умный, жесткий, притягательный, такой, чтобы совладать с ним было трудно. Тогда возникнет волнение за своего, удастся ли ему такого противника одолеть?
- Вы сказали о сказке, и сразу вспомнились «Женя, Женечка и Катюша», тоже вроде сказка и тоже не рождественская.
- Боюсь, мой ответ по поводу «Жени, Женечки...» вас удивит, но я сначала мечтал снять картину по мотивам тыняновского «Кюхли», зачитывался романом о странном, длинном Кюхельбекере. Приступил к работе, но в ЦК КПСС мой сценарий закрыли, нам с Пырьевым там сказали, что раз речь о декабристах, то начинать надо с русских. Намек был на то, что Кюхельбекер мог случайно и евреем оказаться. А я намека не понял и сказал, что Пестель был немцем, Каховский из поляков, назвал еще несколько фамилий, которые на русские ну никак не тянули. Тем более закрыли... А голод не тетка, больше года я был без средств к существованию, без квартиры, снимал в Москве какие-то комнаты и от отчаяния решил предложить бездумную комедию на войне, что-то типа «Бабетты» или «Мистера Питкина». В политуправлении Советской Армии идее обрадовались, сказали, что это хорошо, а то новобранцы неохотно идут служить. Когда придумались сюжет и герой, я пошел к Булату Окуджаве, которого до того не знал. Нашел его в Ленинграде приболевшим. Он сотрудничать отказался: сюжет у тебя есть, сказал, герой есть, к чему я тебе? Ты воевал, отвечаю, был минометчиком, знаешь среду. Я буду держать сюжет, писать событийные сцены, а ты возьмись за комедийные диалоги. Так мы и поделили, и в процессе работы при подборе актеров я вдруг остановился на Олеге Дале, еще не понимая, что тот неосуществленный Кюхля и привел меня к нему. Я же собирался на Кюхлю его пробовать. Так что в нравственном, каком-то моральном смысле «Женя, Женечка и Катюша» осуществили мою встречу с пушкинским другом Кюхлей.
Страна любила «юбиленты»
- Вообще-то, кажется странным, что, держа в уме ваши отношениях с тем же Ермашом, министром кино, а также злоключения, связанные с «Белым солнцем» или «Женей, Женечкой...» ... власть позволила вам снять «Звезду пленительного счастья».
- Все фильмы, что я снял при коммунистах, были результатом двух-трех закрытых тем, когда одна, словно небо так посылало, вдруг складывалась и проскакивала. Не скажу, конечно, что это получалось само собой, очень люблю афоризм Марка Твена насчет счастливого случая, который стучится в двери каждого, только мы в это время сидим в соседнем кабачке и стука не слышим. Я не сидел в соседнем кабачке, не расслаблялся. А с «Звездой пленительного счастья» помогло еще и то, что я хорошо знал предмет разговора, все же историк по второму образованию. Помнил и о том, что в 1975 году будет 150 лет восстанию декабристов, а наша страна любит «юбилеить», и уж 150 лет ни за что не пропустит. Знал и о том, что Ленин наврал, назвав декабристов в историческом смысле предтечей большевиков. Они-то как раз были антибольшевиками, только Пестеля к большевикам можно отнести. Декабристы не были партией, каждый был со своими взглядами, и они ни за что не позволили бы Пестелю стать в своей среде Бонапартом... Но тогда я не имел возможности прокомментировать лицемерие ленинского тезиса, рассчитывал ввести цензоров в заблуждение, и поначалу мне это удалось. Тему включили в план «Мосфильма», но когда сценарий был уже готов, его неожиданно закрыли, заговорили об аллюзиях каких-то, а тут еще диссиденты. Суслов настаивал на том, что часть интеллигенции всячески противостоит власти. Я по гороскопу Рак, а у них, говорят, колоссальная интуиция. Отправился в Ленинград, пришел в Смольный - надо же, более реакционного места было не сыскать - вошел в отдел кино - и, представьте себе, небеса вдруг дарят мне человека с университетским образованием, истфаком. Звали его Евгений Афанасьевич Лешков, милейший, образованнейший человек. Позже в своем чеховском фильме я герою его фамилию дал. Евгений Афанасьевич меня выслушал, заинтересовался. Он любил «Белое солнце пустыни» и, кстати, «Женю, Женечку» тоже, сожалел, что такая судьба у фильмов, они шли вторыми экранами. Взялся доложить о моей затее товарищу Кругловой, она была правой рукой Романова, ведала идеологией и была покруче любого мужика. А Круглова в это время была за что-то поощрена Москвой, пребывала в хорошем настроении, взяла прочесть сценарий. Кто-то из девочек в семье его увидел, сама что-то прочла - в общем, она позвонила Ермашу и сказала, что ленинградская партийная организация считает тему декабристов ленинградской и просит ее передать «Ленфильму». Против ленинградской партийной организации Ермаш спасовал. А тут еще и ЮНЕСКО объявил 1975-й годом женщин, поэтому меня и заставили предпослать картине: «Женщинам России посвящается».
Главная мелодия искусства
- Говоря о Людмиле Васильевне Целиковской, вы вспомнили, что, по ее словам, ей многое в собственной жизни хотелось пережить еще раз. А что бы вы, Владимир Яковлевич, сами хотели бы пережить в собственной жизни еще раз?
- Не очень много, но для меня это было бы большим подарком судьбы. Хотел бы пережить съемки двух картин, что закончены сценарно, особенно одной, восходящей, к истории моих предков, деда, крепкого белорусского крестьянина, который поверил декретам Ленина, взял землю, хозяйствовал, любил лошадей, у него их целый табун был. А потом его репрессировали, забрали все и сослали на Крайний Север. И он там погиб, и дети его. Это была многодетная семья, только моя мать спаслась, до нее тогда еще не добрались, она в Куряжской колонии была ассистенткой у Макаренко. Но и там начинались проблемы для дочери репрессированного и жены врага народа, коим был мой отец, отправленный в Соловки. Так что в конце концов и маму сослали на Урал... А вторую картину хочу опять снять про Кавказ, я этой темой заболел, славянским Востоком. Опять история, середина XIX века.
- Известный, маститый и любимый - вы сегодня не брюзжите, что молодые не умеют снимать?
- На них нельзя брюзжать, они, несчастные, начали не в лучшее время. И оказались, как и большинство людей, не готовы к этому испытанию. Понимаю их прекрасно, потому что сам рос в системе отношений, где не стоило идеализировать будущее, к которому нужно было не идти, а продираться, обдирая руки и душу, наступая на горло собственной песне. Нынешним молодым кажется, что сегодня можно все и немедленно. Желание всего и немедленно во времена перестройки подкреплялось призами за совсем не зрелые картины на очень престижных фестивалях. Потому что Запад тоже находился в эйфории от перестройки в России. Так что награждали не за кино, а за политику. Но политическая чернуха пользовалась спросом первые годы, до середины 90-х, а обличая и порицая, ребята совершенно разучились сострадать, это стало их бедой. Для меня же сострадание - главная мелодия искусства. Сострадание преодолевает ненависть, злобу, без него нет ничего.
- Это позиция вечного оппозиционера?
- Так почему я им стал? Нет таких святых начальников, которые бы не ошибались, не делали глупостей. А я имею обыкновение говорить все в глаза.
- Так вы же, вероятно, тоже не святой, Владимир Яковлевич, тоже можете ошибаться.
- Это верно, иногда хочется кусать локти, но свои-то не укусишь. Зато при советской власти я был суперменом: сделал при них семь фильмов, среди которых не было ни одного, за который было бы стыдно...
Продолжаем разговор с режиссером Владимиром Мотылем. И тут мы начали все же с «Белого солнца пустыни». Как же без него, хотя, помнится, добрые люди и предупреждали, что Владимир Яковлевич не слишком охотно распространяется на эту тему.