Сроки, которые они получили, оказались ровно наполовину короче их собственных жизней, прожитых до сих пор. Девять лет тюрьмы последуют сразу за восемнадцатью годами детства да отрочества.
Притихшая, словно окаменевшая, родня глядит, не отрываясь, на скамью подсудимых. Никто не роняет ни слезинки, ни слова. Так смотрят люди на пожар в чужом доме. «Ма, свиданку попросите!» — закричат парни вслед своим, толкущимся у входа по окончании процесса. Одна мать, не оборачиваясь, сделает какой-то неопределенный жест рукой — вроде отмашки — и забубнит раздраженно под нос: «Да попросим, попросим...» И только тогда всплакнет. И тихонько запричитает. Не по ушедшему надолго сыну даже — по себе. Она его таким не растила. Последние месяцы она все силилась понять, что же было в домашней жизни такого, из-за чего сын однажды вот так просто встал утром, сунул в карман нож и пошел убивать совершенно чужого человека. Ответ не находится.
Ведь у Сашки Гурьянова и Володьки Миненко было точно такое же детство, как у всех их дружков, собравшихся на этот суд. Жили в Мустамяэ. Хулиганили. Двойки в дневниках приносили. Дрались. Срывали уроки. Состояли на разных учетах. Едва дотянули до десятого класса и пошли в училище. Так ведь их таких полгорода, которых учителя помнят как «неуравновешенных и вспыльчивых, недобросовестных в учебе». Только одни стоят, шапки мнут по эту сторону судебной скамьи, а другие почему-то — по ту...
День рождения у Александра Гурьянова 23 июня. И недели полторы еще празднование то затухает, то возобновляется. Какого знакомого встретит — вот и снова торжество. Разумеется, так получилось и на восемнадцатилетие.
Было уже двадцать девятое июня... Или тридцатое? Четверг... Или все-таки пятница? В общем, без посторонней помощи вспомнить не получалось. Они даже показания первые дадут «в период с 29.06 по 30.06». Сидели у Сашки Гурьянова дома. С батей Сашкиным сидели. Втроем. Кажется, с самого утра. Но, в общем, к обеду батя уже больше не мог пить. Куда-то убрел и упал спать. А они были не прочь продолжить. Однако водка закончилась, деньги, понятное дело, разошлись еще раньше. А неподалеку жил старик Семен Юшков. Брал по «четвертаку» за пол-литра самогона. Настаивал на скорлупе грецких орехов и какой-то травке вроде зверобоя. В общем, получался такой противный оттенок у этого самогона. В долг старикан не давал. То есть давал, конечно, но только когда доверял.
Так и порешили: придут, попросят в долг. Не дает... Взяли толкушку для картошки. Гурьянов сунул в карман складной ножик. Даже ботинки надевать поленились — сунули ноги в разбитые кроссовки, в которых обычно по двору бегают и ведра выносят.
Старик Юшков был настроен дружелюбно. Впустил в квартиру. Уже было отдал поллитровку, но тут они залопотали что-то про «в долг». Все эти халявщики деду страшно надоели. Он привычно ругнулся и...
Миненко стал бить его по голове толкушкой. Гурьянов раскрыл ножик. Когда старик упал, они лупили его, как куклу — Вовка два раза, потом Сашке захотелось пырнуть, и они чуть не подрались из-за ножика.
Мертвое тело спустили из прихожей в подвал. Подтерли тряпкой пол. Умылись, как смогли. На кухне стояли банки с самогоном. Они взяли сколько-то. Порылись в платяном шкафу, но без особого рвения. Деньги или там золотишко не помешали бы, но переворачивать ради этого весь дом, когда и так столько выпивки ожидает... Словом, они отправились восвояси. Правда, Миненко все никак не мог успокоиться, все ему стоны и ругань из подвала слышались. Он попросил Гурьянова подождать, а сам спустился в подвал и еще раз пнул ногой мертвое тело.
По дороге выкинули в мусорный контейнер заляпанные кровью кроссовки, а дома сполоснули ножик и принялись оттирать толкушку от крови. На кухне уже не сиделось. Хотелось на волю, к друзьям. Они перебирались от одного к другому. Гурьянов все твердил, что коль уж он именинник, то угощает. Как оказалось, от этих вот друзей потом кое-что будет зависеть. Потому что выпивка-то была особенная — цветная и в банках.
Вот ведь случаются такие преступления, когда «различия в количестве и цвете самогона», указанное собутыльниками, влияет на наказание. Если бы все как один назвали самогон «белым, прозрачным и в бутылке», тогда бы, вероятно, виновность Александра Гурьянова и Владимира Миненко по грабежной статье была бы не доказана, а срок вышел даже чуть поменьше. Они-то сами все время твердили, что «цели ограбить у них не было», самогон они не брали и в шкафу не шарили. Просто пришли и убили. Причем убивать не хотели. Так вышло. И пришлось бы следователям искать новые доказательства, мотивы и следы либо передавать дело в суд вот в таком глупом виде: сдуру пришли, сдуру ножиком махнули раз пять...
А собутыльники путались. Одни помнили, что пили. Другие не были уверены. Существовала какая-то фантастическая логика в том, что в деле об убийстве самогонщика столь значительное место занимали разговоры о качестве самогона.
...Тело старика нашли уже на следующий вечер: к Семену Юшкову по нескольку раз в неделю забегала дочка — проведать. Родители двоих оболтусов уже все поняли. Сыновья, однако, домой не возвращались.
Вечером в квартире Миненко дежурили оперативники. Владимир позвонил около десяти и спросил у мамы, не ищет ли его кто-нибудь. Она закричала ему в трубку, чтобы он срочно шел сдаваться... Ночью их задержали на улице. Парни утверждали, что как раз и направлялись в полицию чистосердечно виниться. Их не смутил и не испугал следственный изолятор — стали хвастаться сокамерникам, которые тут же дали показания следователям. Гурьянов даже умудрился устроить дебош.
И на суде они вели себя как задиристые школьники. Переглядывались и показывали втихаря друг дружке кулаки. В сторону родни вообще не смотрели. Когда Александр Гурьянов в своем последнем слове попытался просить прощения у дочери Юшкова, он совсем уж стал похож на драчуна, которого заставили извиняться перед случайно попавшей под руку девчонкой.
Приговор суда: обоим по девять лет тюрьмы закрытого типа. И семь с половиной тысяч крон — в возмещение материального вреда Светлане Юшковой.
***
Мы с вами как-то странно выборочно относимся к убийству. «За самогонщика строго наказывать нельзя», — тысячу раз, наверное, доводилось подобное слышать. Но дело ведь в том, что восемнадцатилетние пацаны ТАК решили свою сиюминутную, совершенно не глобальную, не принципиальную, не серьезную — обычную бытовую проблему. Это не было ссорой, враждой, это не было местью или аффектом. Им просто хотелось выпить. А могло ведь захотеться кушать... Так что это в общем-то было не «девять за самогонщика», это было наказание за очень страшное убийство. Убийство из-за двадцати пяти крон.
