Молодость беспечна. Мы учились у Лотмана, не задумываясь над тем, что учимся у гения. Именно наш курс (набор 1962 года, знаменитый курс, о котором до сих пор, как говорят очевидцы, у тартуских студентов-филологов ходят легенды) стал называть Юрия Михайловича Юрмихом (если не ошибаюсь, автором сокращения был Арсений Рогинский). Беззастенчиво прогуливали лекции, а наши кураторы (в том числе и Юрмих, и Зара Григорьевна, и Валерий Иванович Беззубов) получали за нас нахлобучки в ректорате. Но мы при этом прекрасно учились (причем каждый мог заниматься именно той темой, что ему интересна!), проводили звонкие, на всю страну, студенческие научные конференции, выпускали тезисы студенческих научных работ и тем самым, даже не отдавая себе в этом отчета, укрепляли славу нашей КАФЕДРЫ и учеников Лотмана. Именно КАФЕДРА выпускала известные всему научному миру труды по русской и славянской филологии (а позже и по знаковым системам) Тартуского университета, Блоковские сборники, проводила семиотические школы в Кяэрику, ученые конференции и так далее.
Утверждалась новая наука — семиотика (сначала именовавшаяся как структурализм, первым выпуском новой серии Ученых записок ТГУ «Труды по знаковым системам» были «Лекции по структуральной поэтике» Ю. М. Лотмана (1964 год), положившие начало его широкому признанию), и Тарту становился одним из ее главных мировых центров.
Сейчас, читая том лотмановских «Писем», думаешь над тем, какой напряженной духовной жизнью был наполнен каждый день его существования, видишь, что стояло за фасадом его блистательных лекций, и удивляешься — как он находил время уделять внимание буквально каждому студенту и бережно пестовать тех, в ком видел продолжение своих научных интересов.
Сегодня книги Юрия Михайловича Лотмана издаются по всему миру, увидели свет все его научные труды, лекции, выступления. Его живой облик и манера говорить запечатлены в телевизионном цикле «Беседы о русской культуре». Появилось множество воспоминаний, пятидесятилетию кафедры посвящен целый номер журнала «Вышгород» (№ 3, 1998) с замечательными лотмановскими рисунками.
Юрий Михайлович Лотман принадлежит миру, но Тарту всегда останется его домом.…Мне выпало и счастье взять у Юрия Михайловича одно из самых последних интервью. Мы разговаривали с ним в феврале 1993 года, он был уже тяжело болен и, думая о будущем, сказал мне: «…а я уже и не боюсь». В октябре того же года его не стало.Хочу предложить читателям отрывок из того нашего последнего разговора.
Пространство смысла
...Семиотические идеи долгое время исходили из того представления, что есть говорящий, слушающий и язык общения.
Автошарж Ю. М. Лотмана.
Тартуская школа коренным образом изменила это представление. Система, обладающая одним языком, может быть теоретической моделью, но в реальности существовать не может. То, что долгое время казалось изобилием природы, ее расточительностью – она наделила каждого разной внешностью, разной судьбой, разными языками, – оказалось необходимостью. Кстати, из представлений о расточительности природы и возникли теории о необходимости создания мира рационального, рентабельного, строго экономически обоснованного – он будет для нас удобнее. Сторонники этой точки зрения полагали, например, что человечеству лучше перейти на искусственные языки. Мы действительно можем перейти на искусственные языки. И очень многое с их помощью передать. Многое – но не все.
Например, есть редкий случай доказанной в гуманитарной области теоремы – она доказана как раз тартуской и московской школами семиотики: на искусственном языке стихи писать нельзя. На искусственном языке та область человеческой деятельности, которая составляет искусство, не создается. Простите за игру слов, но это так – на искусственном языке нельзя создавать искусство.
Когда мы закладывали основы этих идей, а это было три с лишним десятка лет назад, находились решительные, в основном математико-технические, умы, которые заявляли, что искусство есть нечто лишнее, без чего можно обойтись. Искусство как бы соус, левая рука в фортепианной партии, то, что подыгрывает, но в нашем жестком мире с напряженной борьбой за выживание обязательным не является. Это не только заблуждение. Это один из коренных принципов, по которому тартуская школа семиотики отличается от многих направлений.
Мы исходим из того, что ничего лишнего нет. Все так называемое лишнее есть огромный разброс вариативных резервов… Особенность тартуско-московской (так точнее) школы в том, что она изучает смысловое пространство как нечто живое и очень динамическое.
Зачем Пушкину другая Наталия Николаевна?
В 1986 году Ю. М. Лотман написал учебник по русской литературе для X класса эстонской школы, раздел «Тургенев». И — нарисовал шарж, где изобразил реакцию на этот факт самого классика.
…Сфера переводимости с языка на язык относительно широка. Но есть и сферы полной непереводимости. Между ними существуют некие отношения, пересечения, колебания. Именно здесь и находится определенное место искусству. Например, поэзии или балету, с узкой точки зрения довольно своеобразным явлениям, которые как бы переводимы и в то же время непереводимы – попробуйте пересказать словами балетный спектакль или прозой стихотворение. Чем менее переводимы языки, тем перевод длиннее, и в конечном счете все равно остается резерв непереведенного.
…Сфера непереводимости занимает огромное место. Сколько раз каждый из нас был готов сказать другому: «Ты меня не понимаешь! Как грустно, что даже ты, такой близкий мне человек, не понимаешь меня. Мы говорим одни и те же слова, но между нами словно глухая стена». И в то же время можно, не разговаривая, полностью понимать друг друга в молчании. Мы находимся в некотором пространстве, которое лично для человека в определенной мере трагично. Вообще динамика, развитие для него вещь трагическая, динамика противоречива, несовместима с нами, не умещается в нас. С другой стороны, мы не охватываем ее всю, она вокруг нас. Это конфликтная ситуация, она трагична и мучительна, но имеет и другую сторону.
…Мы все разные. У нас разная память, я где-то был, а ты там не был, ты что-то видел, а я об этом только слышал, у нас разный пол, разная внешность, разные характеры, мы мучительно пытаемся понять друг друга, но далеко не всегда это получается.
Но вообразим себе, что я – кегельный шар, ты – кегельный шар, и он, и она… Даже не кегельные шары, потому что каждый из них может иметь какие-то индивидуальные отличия, а геометрические модели кегельных шаров, абсолютно одинаковые. У нас, моделей кегельных шаров, одинаковая память. Тут и Пушкин, и Дантес, и Наталия Николаевна, и я, и вы… Что Пушкин скажет – я вмиг понял…
Как чудесно! Как хорошо нам жить! Но зачем мы друг другу? Зачем Пушкину другая Наталия Николаевна, которая его так хорошо бы понимала? Тем более, была бы мужчиной и одного с ним возраста? И вместе с ним писала бы одни и те же стихи – так на черта она ему была бы нужна? Нам нужен – другой. Тот, кто нас понимает, и кто нас не понимает.
Именно это столкновение, эта трагическая борьба создает бесконечную необходимость одного для другого. Ромео и Джульетта потому и нужны друг другу, что трагически разлучены. А представьте, что они бы сказали: привет, пройдемся? Прошлись – разошлись, не было бы нежности, любви, несчастья, трагедии… Не было бы нашего ужасного мира. Но это единственный мир, в котором мы можем жить. И он, как ни парадоксально, своей ужасной стороной содержит механизм нашего счастья.
Мы нуждаемся в непонимании так же, как и в понимании.
Мы нуждаемся в другом так же, как в своем.
Мы нуждаемся в том, без чего мы не можем, так же, как и в том, без чего мы можем, и что может без нас.
Мы нуждаемся в постоянном напряжении, в переходе понятного в непонятное, гениального в ничтожное...
Нуждаемся во всем огромном, многообразном, многоязыковом мире.
Многоязыковом – в этом суть дела. Пространство смысла подвижно и динамично…
Какая система лучше – такой же бесполезный спор, как и спор о том, кто лучше – правые или левые, мужчины или женщины. Ясно, что система должна обладать разнообразием. Разнообразие – вещь весьма не гармоническая. Единство создается взаимосвязью разного, а не многократным увеличением одного и того же…
Молодость беспечна. Мы учились у Лотмана, не задумываясь над тем, что учимся у гения. Именно наш курс (набор 1962 года, знаменитый курс, о котором до сих пор, как говорят очевидцы, у тартуских студентов-филологов ходят легенды) стал называть Юрия Михайловича Юрмихом (если не ошибаюсь, автором сокращения был Арсений Рогинский). Беззастенчиво прогуливали лекции, а наши кураторы (в том числе и Юрмих, и Зара Григорьевна, и Валерий Иванович Беззубов) получали за нас нахлобучки в ректорате. Но мы при этом прекрасно учились (причем каждый мог заниматься именно той темой, что ему интересна!), проводили звонкие, на всю страну, студенческие научные конференции, выпускали тезисы студенческих научных работ и тем самым, даже не отдавая себе в этом отчета, укрепляли славу нашей КАФЕДРЫ и учеников Лотмана. Именно КАФЕДРА выпускала известные всему научному миру труды по русской и славянской филологии (а позже и по знаковым системам) Тартуского университета, Блоковские сборники, проводила семиотические школы в Кяэрику, ученые конференции и так далее.
