Трудно отрешиться от потока текущих событий и понаблюдать за жизнью отвлеченно и беспристрастно. Как бы со стороны. Мало кто может, не отвлекаясь на второстепенные детали, сосредоточиться на главном и существенном. Ну, хотя бы на самом себе. В каких-то случаях, может быть, это и к лучшему. Взгляд со стороны предполагает значительную степень объективности. Такой неискаженный взгляд на самого себя вряд ли доставит удовольствие человеку, склонному к анализу. Поэтому искаженное представление о самом себе, а также о том, что нас окружает, – это и есть нездоровая основа нашего здорового мировоззрения. А разнообразие подобных мировоззрений лежит в основе обилия правд, заполонивших нашу невразумительную действительность с бесконечным множеством религиозных кренов, национальных менталитетов, сексуальных ориентаций, привязанностей и извращений. И то же разнообразие, как это ни парадоксально, служит основой для здорового оптимизма, позволяющего с надеждой глядеть в безнадежное будущее и ностальгировать по светлому прошлому.
У художников тоже так. Очень часто объективно лучшее, полезное для ума и вкуса, приносится в жертву субъективно худшему, но приятному для глаза. Это некая форма духовной близорукости. Художнику простительно. Он творчески импульсивен и порывист. Главное, чтобы у него, помимо картин, приятных для глаза, были произведения, полезные для ума и вкуса.
Как известно, великий русский живописец XIX столетия Александр Иванов прожил жизнь ради того, чтобы увенчать ее универсально-вневременным произведением с глобальным названием «Явление Христа народу». В результате было создано произведение, у которого лишь геометрические размеры соответствовали грандиозности замысла. К счастью, Иванов создал много подготовительных этюдов, в каждом из которых жизни, правды и чувства больше, чем в итоговом полотне. Благодаря этим этюдам он и обрел свое место в истории искусства. То есть даже искреннему чувству гения доверять нельзя. Что уж тут говорить о прочих художниках, в разной степени помеченных божьей искрой.
Поэтому, если такой художник, отобрав, к примеру, какие-то картины для персональной выставки, говорит: «Это – мое лучшее», можно смело ему не доверять. И, если есть такая возможность, постараться заглянуть к нему в мастерскую. Чтобы посмотреть худшее, этюдное, отработанное.
Главное достоинство отработанного этюда – очарование непосредственности. Хрестоматийные «Мишки в сосновом бору» (Третьяковская галерея) И.И.Шишкина в этом смысле выглядят бледно в сравнении со скромным, но задушевным этюдом «Травки» (Русский музей) того же мастера.
Мысли об этой странной соотнесенности этюда к станково-полноценному произведению невольно посещают голову в мастерской таллиннского художника Анатолия Умеренкова. Собственно, мастерской скромное и темное, с низкими потолками помещение в небольшом домике на Пальяссааре можно назвать с определенной мерой условности; просто принято считать, что художник обычно работает в мастерской, а Умеренков работает именно в этом помещении. И именно здесь он трансформирует мысли, колористически изложенные в этюдах, в готовые произведения.
Он мыслит категориями колорита, света, линии, формы. И записывает свои мысли на всем том, что имеет плоскость. Он пишет на кусках картона, обрезках ДСП и ДВП, остатках разбитой старой мебели, на листах плотной бумаги и им же самим прогрунтованной мешковине. Получается некая умозрительная разноформатная и несброшюрованная изобразительная записная книжка. Просматривая ее, переживаешь природу заново, в некотором духовно-обновленном, индивидуализированном виде.
Многие этюды носят черты поспешной небрежности. В искусстве это обоснованная и закономерная небрежность, потому что отражает свежесть эмоциональной погони за ускользающими бликами закатной природы, убегающей волны или мимолетным состоянием волнуемой ветром листвы деревьев и лесных трав. Другими словами, это попытка запечатлеть ускользающее состояние.
Глядя на этюды Умеренкова, понимаешь, что главная мастерская для него — это та, за которую не надо вносить арендную плату. Умеренков любит бродить с этюдником по полуострову и колористически конспектировать то, что привлекает его внимание. Брошенные после ухода войск территории военных частей – не самое лучшее зрелище. Или, скажем, есть виды пограндиозней заболоченного и зарастающего осокой балтийского берега. Умеренков не комплексует по поводу выпавших на его долю пейзажных сюжетов. Старый железобетон достаточно фактурен, плавные волны осоки графичны, и нет ничего разнообразнее воды. И потом, смысл не в разнообразии окрестных видов, а в глубине взаимоотношений с ними.
Пейзажист Джон Констебль написал все свои гениальные пейзажи в окрестностях своего имения, которое он никогда не покидал, а писатель Антон Чехов предлагал на спор написать рассказ с захватывающим сюжетом про пепельницу.
Умеренков несколько этюдов посвятил одной и той же березе и каждый раз с досадой говорил, что опять она ему не удалась. Он хотел ее изобразить не как конкретный вид растительного мира с помощью всеми узнаваемых видовых признаков, а как природную форму во взаимоотношении со светом. Было понятно, что эта береза – бесконечный сюжет для творчества.
В хрестоматийных фразах есть некоторая каноническая неприступность. Пугает, а может быть, разочаровывает безупречность формулировок и идеальная обкатанность смысла, суть которого трудно постичь только потому, что он обманчиво понятен. Как раз в этом кроется неприступность простых истин.
Умеренков излагает бесконечно знакомую мысль. Для того, чтобы быть искренним в жизни и подлинным в искусстве, нужно просто прислушиваться к себе. Эта, на первый взгляд, наивная истина, вызывающая у многих современников приступы цинизма, обретает свой естественный и изначально глубокий смысл, потому что проиллюстрирована его живописью, которая — без малейшей доли патетики — является смыслом его жизни и совершенно естественным способом познания мира. Искренность — это безусловная и главная составляющая его творчества. Натуру он выбирает, игнорируя собственную материальную пользу и подчиняясь потребности, продиктованной упомянутыми чувствами.
«Этого спящего мальчика, облокотившегося на корзинку с грибами, я увидел и зарисовал в электричке … Этот старик – мой бывший сосед – донской казак. А бывший потому, что уехал умирать к себе на родину … Эту ярко – до белизны – освещенную полянку я увидел однажды в лесу. Позднее этот обширный, сияющий блик, разлитый на лесной поляне, чудесным образом переродился в композицию с группой юных девушек в белых одеяниях … Этот серебристый букет обрел свой перламутровый ореол благодаря фронтальному солнечному освещению, когда свет сосредоточивается в сияющем абрисе цветов».
Перебирая этюды и картины Умеренкова, убеждаешься еще в одной простой истине. Настоящее искусство является следствием жизни, проживаемой в изначально естественных пределах упомянутой творческой искренности. И наблюдая со стороны такую жизнь, очень просто выделить главное. Потому что второстепенного мало.
Трудно отрешиться от потока текущих событий и понаблюдать за жизнью отвлеченно и беспристрастно. Как бы со стороны. Мало кто может, не отвлекаясь на второстепенные детали, сосредоточиться на главном и существенном. Ну, хотя бы на самом себе. В каких-то случаях, может быть, это и к лучшему. Взгляд со стороны предполагает значительную степень объективности. Такой неискаженный взгляд на самого себя вряд ли доставит удовольствие человеку, склонному к анализу. Поэтому искаженное представление о самом себе, а также о том, что нас окружает, – это и есть нездоровая основа нашего здорового мировоззрения. А разнообразие подобных мировоззрений лежит в основе обилия правд, заполонивших нашу невразумительную действительность с бесконечным множеством религиозных кренов, национальных менталитетов, сексуальных ориентаций, привязанностей и извращений. И то же разнообразие, как это ни парадоксально, служит основой для здорового оптимизма, позволяющего с надеждой глядеть в безнадежное будущее и ностальгировать по светлому прошлому. 
