"МЭ" Суббота" | 04.05.02 | Обратно

О Рейне Круусе как друге-приятеле

Я познакомилась с Рейном в библиотеке Академии наук, где в это время (1974 или 1973 году) работал мой приятель Андрей Мадисон, общение с которым начинало перерастать в дружбу. Андрей тогда зарабатывал свои 75 рэ в отделе комплектования Научной библиотеки АН ЭССР, а Рейн примерно те же деньги - в другом, не помню каком именно, ее отделе. К этому времени они уже, приглядевшись друг к другу, о чем-то однажды заговорили (скорее всего о «Битлз» и «окрестностях») и с этого момента стали регулярно заходить друг за другом на предмет «пойти покурить». Курили внизу, в фойе (фойе библиотеки было в те годы излюбленным местом многих встреч, например, с нашим общим другом, Надей Пустыгиной, уже тогда становившейся известным ученым, знатоком творчества Андрея Белого), и обычным делом было, когда один из них говорил: «Ну что, по второй?»: тем-предметов для переливания из одного в другого хватало с лихвой.

Крутились эти темы чаще всего вокруг рок-музыки, хиппи, литературы, меньше советской истории, еще меньше - антисоветской политики (точнее - не ее, а нонконформизма вообще). Андрей не без основания предполагал, что из этих «разговорцев» и «прозябла» будущая творческая биография Рейна: восстановившись после эксматрикуляции в Тартуском ГУ, Андрей был русским филологом, сильно кренившимся в сторону футуризма и особенно Алексея Елисеевича Крученых, о чем он и рассказывал Рейну, как раз выбиравшему, куда преклонить после школы интеллектуальные усилия. В итоге он поступил на филологию и тоже занялся футуризмом - с разумной, правда, коррекцией на локальную семантику: творчество Игоря Северянина, в особенности в связи с эстонским периодом его жизни. В этом он был уже вполне самостоятелен, а Андрей или Надя иногда правили (и то более косметически - он порядочно справлялся с ним сам) язык его текстов, писанных по-русски.

Этот период, ферментативный, так сказать, и был самым горячим в аспекте общения Рейна Крууса и Андрея. Периодически пили водочку, менее периодически, но тоже с некоей регулярностью, предавались разным дерзким забавам. В 74-м году, к примеру, они состряпали «шизовую» стенгазету к 25-летию образования КНР, где, за отсутствием изображения великого кормчего, «всандалили» в центр здоровенного листа образ уважаемого и любимого Ким Ир Сена. Результат - вызов на ковер к партсекретарю библиотеки. Это отнюдь не умерило их безумную отвагу, и на следующий год Рейн и Андрей опять выпустили самостийную стенгазету - к 35-летию Джона Леннона, опять с «шизовками», и опять со страшной репрессией в финале акции - партсекретарь, разговор, правда, без последствий.

Андрей рассказывал, что самый мощный их замысел «капнул» где-то на задник 1970-х или самую авансцену 1980-х: они решили «сварганить» гектограф, отпечатать на нем листовки, набить ими открывающийся в нужный момент ящик, прицепить ящик к воздушному шару, запустить его с чердака одного из московских домов 1 мая (или 7 ноября?) по ветру в сторону Красной площади, чтоб он над нею раскрылся и совершил листовкометание на головы обалдевших функционеров и выражантов единения и солидарности.

Для воплощения замысла в жизнь был взят том 15 «Большой Советской Энциклопедии» (М., 1929) и в нем внимательно изучена статья «Гектограф» (стлб. 65), начиная со слов: «Наиболее простой рецепт...» и т.д. После чего были совершены походы на ул. Лай в магазин, торгующий химреактивами, где затарились глицерином, потом в ближайший продуктовый, где приобрели другой важный компонент - желатин. Типографскую краску Андрей раздобыл в Доме печати у знакомого журналиста-филолога Элика Либмана, а кашеварили свое месиво на квартире у Миши Богатырева, тогда солиста балета театра «Эстония», а позже тоже солиста, но уже балета в Мальмё.

Тексты были подготовлены заранее - половину «накатал» Рейн, половину Андрей, разногласий по их поводу не было, кроме одного: Рейн уважал Валентина Катаева за травки-кубики, а Андрей, напротив, не уважал - за стансы к Брежневу, однако пошел Рейну навстречу и снял Катаева. Никакого диссидентски-антисоветского «дубняка» в этих текстах не было, а было опять приколистское культуртрегерство, типа - «ударим кайфовым компостером по обывательскому ticket thinking».

Культурную задачу они выполнили - листовок наштамповали уйму, но сначала технари подвели с коробочкой, а потом и энтузиазм потух. К этому моменту Андрей уже ушел из библиотеки в Центр научной информации по общественным наукам (ЦНИОН АН ЭССР, дочернее предприятие московского ИНИОНа), и Рейн стал трудиться на его месте в комплектовании, потом Андрей ушел и из ЦНИОНа - по маршруту сторож-кочегар-дворник-грузчик, и тут Рейн опять пошел по его следу и очень помог ему в житейском отношении. Сторожем-абсентеистом Андрей, понятно, зарабатывал самый мизер, и Рейн в эстонской гуманитарной среде частенько раздобывал для него заказы на переводы - то статеек, то диссертаций, то, скажем, сценария фильма о Вальмаре Адамсе, у которого все мы когда-то учились фольклору.

Благодаря этому Андрей как-то держался на финансовом плаву, и они даже могли совершать вместе свои излюбленные проходы по всем книжным магазинам, покупать на двоих (по 25 рэ с носа) альбом Jethro Tull «Thick as a Brick» и вообще постоянно обменивались раздобытыми пластинками - Андрей Рейну, скажем, шестой Soft Machine, а Рейн ему «Power and the Glory» Gentle Giant...

Кажется, к середине 1980-х Рейн ушел из ЦНИОНа в издательство Eesti Raamat (и далее - в журнал Looming), а Андрей с Ави Недзвецким (ныне известным в Израиле музыкантом) затеял музыкально-поэтический проект «Белый Аквилон», и Рейн «спецом» ездил в Ленинград на их первое «официальное» выступление - в Юсуповском дворце. Все это время он, по мере выхода, одаривал Андрея оттисками своих статей, однако их личное общение постепенно гасло. Рейн менялся, сменил даже прическу - на более «конвенциональную», менял, по-видимому, в том же направлении и среду общения.

И мои разговоры и отношения с Рейном, оставаясь приятельскими, становились все более «академическими». Я защитила кандидатскую диссертацию по русскому символизму, а Рейн к этому моменту уже очень серьезно занимался наукой, его интересы были разносторонни и глубоки. Мне вспоминаются разговоры с ним о философии и фантастике (последнюю он великолепно знал), помню и его доклад о биокосмизме на одной из международных конференций, проводимых Педагогическим институтом, и, наконец, единственное наше совместное дело - запись воспоминаний Ирины Константиновны Борман, ИрБор, поэта и подруги Игоря Северянина, на магнитофонную ленту. Идея этой записи, разумеется, принадлежала Рейну, хотя случилось так, что мы осуществили ее вместе ранней осенью 1985 года. Запись воспоминаний ИрБор о ее первой встрече с «королем поэтов» на пленке оказалась нечеткой, была переведена мною в машинопись, в рейновом и моем личном архиве она и сохранилась. В том же году, чуть позже мы с Рейном навестили ИрБор в больнице, совсем незадолго до ее смерти, и выйдя от нее, еще некоторое время стояли под окнами таллиннской Центральной больницы, ее последнего пристанища.

Рейн, мягкий, интеллигентный, отличавшийся необыкновенно корректным поведением, был строг во всем, что касалось науки, и мне припоминается случай, когда Рейн погасил красноречие одного знакомого жесткой фразой: «Мнение дилетанта меня не интересует».

Рейн был щедрым человеком. Я была очень тронута, когда, например, в момент писания мною статьи о философии Лейбница в культуре русского символизма Рейн преподнес мне подарок - два тома Полного собрания сочинений Валерия Брюсова, увидевших свет в дореволюционном издательстве «Сирин» в 1913-1914 гг. (а Андрей Мадисон по этому же случаю - самодельный плакат с нашими фотографиями и шуточной надписью, делавшей немецкого мыслителя учеником русского поэта-декадента).

Рейн умел делать удивительные подарки. Андрей, например, говорил, что если бы пришлось брать на необитаемый остров какое-то одно воспоминание о Рейне, то, по некотором мысленном обсуждении, он взял бы это: год то ли 79-й, то ли 80-й, месяц июнь, число 9-е, день рождения Андрея, он его не справлял и, соответственно, никого на него не зазывал. Тем не менее часов в восемь вечера звенит дверной звонок - на пороге стоит Рейн, держа в протянутой руке белый, покатым легким шаром, одуванчик. Андрей признавался, что память об этом навсегда сохранится в сердце: его одуванчик был ничуть не слабее, чем алленгинзберговский подсолнух.

Светлана КУЛЬЮС