"Молодежь Эстонии" | 14.11.02 | Обратно

«Не обобщай — и обобщен не будешь»

— Игорь, как вы относитесь к своей сегодняшней популярности?

– Со смехом, правду говорю, не кокетничая. У меня был один стишок:

К лести, комплиментам и успехам,
Сладостным ручьем они
вливаются,
Если относиться не со смехом,
Важные отверстия слипаются.

И еще был серьезный стих на эту тему:

Высок успех и звучно имя,
Мои черты теперь суровы,
Лицо значительно, как вымя
У отелившейся коровы.

Однажды я уже получал настоящие похвалы. Окончив железнодорожный институт в пятьдесят восьмом году, я двадцать лет работал наладчиком электрооборудования, у меня была монтажная бригада, а я был старшим прорабом. И вот как-то мы налаживали подстанцию, и поскольку я начальник, то есть заведомо ничего не делаю, я и побежал в обеденный перерыв за водкой. Купил какую-то дикую дрянь, то ли «Колгановую», то ли «Померанцевую», и, как водится, на всех один стакан. Но ведь питье водки – это штука ситуационная, мужчины это знают, иногда хорошо выпивается, иногда плохо, передо мной четверо выпили и поперхнулись, я был пятым приблизительно, выпил, не поперхнулся, закусил огурчиком, закурил, все очень хорошо. Ко мне подошел наладчик, старый человек, тогда мне еще плохо знакомый и на ухо мне тихо сказал: «А ты не так прост, как кажешься».

Разные были хвалы. Из лагеря я уходил, у меня там был приятель Мишка, таежный охотник, за глупость ужасную сидел, мы с ним очень дружили. Он меня до вахты проводил, обнял и говорит: «Мироныч, ты не жалеешь, что в лагере столько просидел? Мне бы без тебя, так х...о сиделось».

— Когда вы выступаете, то всегда ли чувствуете энергетический обмен с залом?

– Конечно. Я думаю, есть изрядный элемент вампиризма в такого рода выступлениях, потому что после них очень хорошо себя чувствуешь.

— А когда к вам приходят записки из зала, вы их как-то дифференцируете?

– Да, конечно. Я отвечаю только на те записки, которые, как мне кажется, интересуют всю аудиторию. А на частные или профессиональные вопросы я отвечаю после концерта и прошу написавшего их человека подойти ко мне.

И, кстати, с такими вопросами можно будет обратиться ко мне 8 декабря в Таллинне. Мое выступление и встреча со зрителями состоятся вечером, в зале Национальной библиотеки.

— Иногда на концертных площадках вы читаете не только свои, но и чужие стихи.

– Да, например, замечательный юдофобский стих из газеты «Пульс Тушина»:

Пустеет в поле борозда,
Наглеет в городе делец,
Желтеет красная звезда,
У ней растет шестой конец.

— Много строк в ваших стишках взяты из классических произведений. Кто вам ближе всего из русских классиков?

– Давайте решим, кого вы называете классиком. Заболоцкий уже классик?

— Мне думается, да. Как и Ахматова, Пастернак, Лев Николаевич Толстой...

– Согласен. Заболоцкого я очень люблю. Люблю Сашу Черного, обожаю Дона Аминадо, к сожалению, мало известного поэта и прозаика. Когда-то очень любил Достоевского, но уже давно его не перечитывал. Я писал в сотрудничестве с классиками. Крал у них одну строчку и превращал ее в четыре. Вот пример стишков, напечатанных в 70-80-е годы.

Причудливее нет на свете повести,
чем повесть о причудах русской
совести.

А вот это мы написали вместе с Некрасовым:

Только у нас, в наше время
сердечное
можно об этом мечтать,
сея разумное, доброе, вечное,
тоже посаженным стать.

Или вот:

Он даму держал на коленях
и тяжко дышалось ему,
есть женщины в русских селеньях,
не по плечу одному.

Вот стишок, написанный с Пушкиным:

Ах, как бы нам за наши штуки
платить по счету не пришлось.
Еврей! Как много в этом звуке
для сердца русского слилось.

Стишок, написанный с Тютчевым:

Когда к нам дама на кровать
сама сигает в чем придется,
нам не дано предугадать,
во что нам это обойдется.

— Не раз слышал, как вас цитировали или читали в программах «Радио Свобода» и «Свободная Европа». Когда началось сотрудничество с этими радиостанциями?

– А его нет. Они передают меня по-пиратски и денег не платят.

— И это началось с советских времен?

– Да. Помню, году в восемьдесят пятом я не был прописан в Москве и жил с опаской. Как-то поздно вечером по «Свободе» мы услышали мои стишки. Я сказал жене: «Смотри, какое счастье!», а она отвечает: «Какой-нибудь идиот сейчас услышит и позвонит». И точно, позвонил мой ближайший друг: «Гарик, твои стихи передают! Какое счастье!» Я ему тут же сказал все, что о нем думаю. А вообще приятно, когда тебя цитируют.

— Когда вы начали писать?

– Я начинал с дружеских застолий. Тогда, в шестидесятые годы, все наперебой старались друг друга рассмешить. Сочинялись всякие фразы и произносились в компании. Если кто-то увлекался, ему кричали: «Заткнись! Теперь дай я скажу!» Были очень хорошие компании. Что бы сейчас про шестидесятые годы ни говорили, я убежден, что именно шестидесятникам мы обязаны многим хорошим из того, что есть сейчас в нашей жизни.

— Вы оптимист или пессимист?

– Думаю, что оптимист, потому что жизнь доставляет мне удовольствие. От завтрашнего дня я жду приятного. Один мой товарищ хорошо сказал: «Пессимист – это человек, который слишком долго общался с оптимистом». Так что, может быть, мои друзья становятся пессимистами.

Всегда возвращаюсь из России оптимистом. Я говорю слово Россия в расширенном смысле этого слова: Белоруссия, Украина... А езжу я по России очень много и не только потому, что ее очень люблю. Оказалось, что у меня как бы две родины. Думаю, что мое чувство разделяет большинство уехавших людей, поэтому очень хочется, чтоб в России все было хорошо.

— Вы живете в Израиле и по отношению к России являетесь как бы сторонним наблюдателем. Какое у вас отношение к тому, что происходит здесь сейчас? Как вы оцениваете свободу, демократию?

– Как ужасное счастье. Потому что жить со свободой очень тяжело, но Господь Бог именно это заповедовал человеку. То, что происходит сейчас в России, я могу проиллюстрировать вам на следующей модели.

Возьмем исправительно-трудовой лагерь, в котором содержатся десять тысяч человек. И вдруг с вышек слезают часовые, строят всех, офицеры стоят без оружия, а начальник лагеря объявляет: «Свобода!» Что при этом происходит? Кто быстрее всех опомнится? Конечно, начальство. И вот смотришь – там, где раньше был штрафной барак, выходит газета «На свободе с чистой совестью”. А издает эту газету на неизвестно откуда взявшиеся деньги бывший начальник этого штрафного барака. Вчера – сволочь, убийца и душитель, а сегодня – эссеист и мыслитель. С одних грузовиков распродается оружие в соседнюю деревню, на других ушлые люди привозят продовольствие. Начальство быстро спохватывается, занимает все ключевые позиции. Блатные тоже не остаются в стороне. Они ведь такой жизнью и раньше жили. И кто же в этой ситуации остается внакладе? Кто растерян, не понимает, куда деваться и как жить? Конечно, рядовой зэк, то есть интеллигент, работяга, простой мужик.

Мы тоже жили в огромном лагере мира, социализма и труда. Сейчас там объявили свободу. Начальство и блатные, естественно, удачливее всех. Боюсь, что так будет и при нашем, и при вашем поколении. Потом жизнь устоится, и будет обычная страна.

— России по духу близка монархия?

– Не знаю, я так глобально не мыслю. Освободили же крестьян от крепостного права. У Александра II был подготовлен проект конституции. Правда, мы знаем ситуацию, когда один человек влез на броневик, но ничего хорошего из этого не получилось.

— Но россияне всегда хотели подчиняться жесткой руке. Если бы ими руководили, они бы знали, что делать. Как жить сегодня тем людям, на которых свалилась эта свобода?

– Я не доктор, не аптекарь, не социальный врач. Я думаю, что этим занимаются Бог и история, просто они занимаются очень медленно. Я очень надеюсь, что все будет хорошо, потому что очень люблю Россию.

— Есть ли темы, о которых вам надоело говорить?

– Меня в России многие вещи радуют и удивляют. В каждом российском зале, где мне приходится выступать, меня спрашивают: «Как вы относитесь к Жириновскому? Нет ли у вас стихов о Жириновском?» Сейчас этих вопросов задают меньше, а тогда нужно было отвечать. У меня вообще нет стихов о временных вождях. У меня был стишок еще самиздатовских времен:

В любви и смерти находя
неисчерпаемую тему,
Я не плевал в портрет вождя,
Поскольку клал на все системы.

По чистой случайности у меня был стишок, который можно было читать про Жириновского, он имел к нему прямое отношение, и я на записки всегда отвечал этим стишком:

Среди болотных пузырей,
Надутых газами гниения,
Всегда находится еврей,
Венец болотного творения.

Видно, судьба, услышав, что я так отзываюсь о Жириновском из выступления в выступление, послала мне с ним встречу. Я был в Московском Доме литераторов на обсуждении последней книжки Елены Ржевской, думаю, что многие помнят ее дивную книжку «Берлин, май сорок пятого», она была в конце войны переводчицей при штабе верховного командования, с ее помощью атрибутировался труп Гитлера, опознавались трупы Геббельса и его семьи. Ржевская написала много хороших книг, а эта книжка была о перспективах и возможностях развития российского фашизма. А я – злостный курильщик, посидел минут сорок и вышел в фойе, купил себе там в ларьке пачку книг, это существенная деталь, положил их там же, в фойе, на стол, хожу кругами, курю и смотрю, чтоб коллеги-писатели не сперли книги. И вдруг узнаю, что прямо в соседнем большом зале с российскими писателями встречается Жириновский.

Я его дождался. Он вышел, три амбала-охранника в коричневых кожаных пальто, он в своем местечковом картузе среди этих охранников выглядит, как еврей, арестованный во время продразверстки. Поразительно, что специалисты по его имиджу ему до сих пор этого не сказали. Я подошел, говорю: «Здравствуйте, Владимир Вольфович, моя фамилия Губерман, я живу в Израиле, я литератор, пишу книги. К сожалению, с собой нет книжки вам для подарка, а про себя подумал: «И была бы, я б тебе хрен подарил» – дайте мне автограф, хочу его увезти в Израиль».

Рядом стоял какой-то писатель лет пятидесяти, мне не известный, который все это организовывал. Жириновский к нему наклонился, и тот ему на ухо что-то явно комплиментарное, хвалебное про меня наговорил, потому что Жириновский со своей очаровательной улыбкой мне говорит: «Давайте мне любую книгу, я вам на ней поставлю свой автограф». Жириновский – хороший человек, простой, чистый, наивный, а я – человек подлый, хитрый, коварный и этого не скрываю, я кинулся к стопке своих книг и принес ему на подпись только что вышедшую тогда в Москве книжку «Дневники Геббельса», тут уже приятели стали подтягиваться и смотреть, что из этого получится. Я открыл книжку там, где обложка, а на обороте два белых листа, и сую ему, он ее закрыл, вернул мне и сказал фразу, на душе от которой у меня разлилось блаженство от предвкушения, что я это сегодня вечером друзьям на пьянке расскажу: «Вы знаете, здесь я не могу вам расписаться, меня и так о нем все время спрашивают». Вот так я встречался с Жириновским.

Как-то один врач замечательно сказал о тех господах, которые воевали против собственного народа, пытаясь привлечь к себе внимание любыми методами: «Глисты перед гибелью злеют».

— Есть что-то в сегодняшней жизни, что вас удивляет, радует, смешит, огорчает?

– Каждый день. В Израиле, в Америке, в России непрерывно происходит немыслимое количество смешного.

— Вас пытались переводить на другие языки? Ваш юмор понятен?

– Думаю, что нет. Мои стишки пытались переводить на иврит и английский, ничего не получается, это непереводимые реалии нашей жизни. А реалии советской жизни мало кому понятны. Пробовали перевести на немецкий, пока не переводится.

— То есть юмор — категория труднопереводимая?

– Ну, почему? До нас же дошел юмор всех времен и народов. Говорят, Зощенко перевели, Юза Алешковского. Значит, юмор переводится. Один еврей польского происхождения перевел мой сборник на польский язык. Мне сказали, что получилось хорошо.

Несложен мой актерский норов,
Ловя из зала волны смеха,
Я торжествую, как Суворов,
Когда он с Альп на жопе съехал.
В толпе замшелых старичков
Уже по жизни я хромаю,
Еще я вижу без очков,
Но в них я лучше понимаю.

— В ваших стихах и прозе периодически встречается ненормативная лексика. Как вы относитесь к этому?

– Извольте. Кстати, мне часто задают такой вопрос: «Почему вы пишите «гавно» через «а»?» Отвечаю. Это мой вклад в русский язык. Я серьезно хочу сказать, что если вы посмотрите словарь Даля, то слово «говно», которое Владимир Ильич так любил употреблять по отношению к интеллигенции, происходит от слова говяда – крупный рогатый скот. И вот, мне кажется, слово «говно» не передает того эмоционального запала, как если бы мы сказали «гавно», говоря про хорошего человека. Поэтому я пишу через «а», по-моему, это очень разумно.

Есть несколько слов, которые мне очень нравятся. И когда мне надо, я ими пользуюсь. Но вовсе не специально.

— Помню, вы как-то рассказывали мне историю о своем незаурядном американском сексуальном успехе?

– Да, я очень люблю эту историю. Было это в городе Бруклине, на окраине Нью-Йорка, несколько лет назад. Закончился концерт. Почти все разошлись, а машина моего приятеля с его друзьями, с которым мы должны были ехать пить водку, задерживалась. Мы стоим, курим, разговариваем. Вдруг подходит женщина лет тридцати с взволнованным свирепым лицом. Если бы я ее полчаса назад не видел в зале, я бы все равно понял, что это наша россиянка, потому что американки в такую жару меховых шуб до пола не носят. Подошла и обращается ко мне: «Вы свободны?» Я ее понял буквально, говорю: «Нет, у меня жена и двое детей». Она говорит: «А ближайшие два дня вы свободны?» – «Нет, я улетаю в Детройт и в Бостон выступать». Она говорит: «А в ближайшие два часа вы свободны?» Я говорю: «Извините, нет, я еду с друзьями пить водку». Она опять: «А брат у вас есть?» Брат у меня действительно есть, поэтому я на секунду замешкался. А она быстро сказала: «Красивого не надо, можно такого же!»

— Вы живете в Иерусалиме. Много ли друзей из той советской жизни окружает вас сейчас?

– Огромное количество. И они меня окружают, и я их окружаю.

— Я знаю, что вы любитель пообщаться. Остались ли у вас кухонные посиделки наподобие московских?

– Да. В зависимости от количества гостей мы теперь сидим то в комнате, то на кухне. Но пристрастие к кухне, безусловно, осталось.

— Общаетесь на русском языке?

– Да.

— И от этого никуда не уйти?

– Ну тем, кто выучил иврит, уйти. Я, к сожалению, не выучил его на уровне, достаточном для общения.

— Где, по-вашему, смешнее жизнь: в Израиле, в США или в бывшем СССР?

– Везде чудовищно смешная. Даже в Германии.

— А где вам комфортнее всего? Где вы ощущаете себя, как дома?

– В Израиле. Причем не за письменным столом, а за обеденным – с кофе, с сигаретами, с рюмкой, если она есть. В Израиле мне живется очень хорошо. Я ощутил испарения этой земли. Не знаю, как сказать, чтобы это не было слишком высокопарно. Но это та земля, на которой мне действительно нужно жить. В Россию я очень люблю приезжать, навещать друзей, и мне здесь хорошо. А если вы спросите про аудиторию, то она самая лучшая в России. Потому что американский и израильский русскоязычный слушатель приходит на такие вечера человеком потребительского общества: «Мы заплатили свои деньги, вот и развлеки нас”. В Америку я езжу на заработки. А в России до сих пор жив дух доверия и уважения к слову. Из-за этого доверия огромное количество писателей столько лет обманывало своих читателей. Вот это отношение к слову – с придыханием – свойственно России и сейчас.

— Вы были членом Союза писателей?

– Нет, я очень брезгливый человек.

— И гордый?

– Ой, не знаю. Если гордый, то не заносчивый.

— Ведь сказано же: «Гордыня — долина грехов». А вы ощущаете гордость за себя и за свое отечество? Я имею в виду Израиль.

– Гордость за свое отечество? Безусловно! Население Израиля – пять миллионов – успешно противостоит двумстам миллионам недоброжелателей. И мы существуем. Это же чудо! Это потрясающе! Так что гордость за свою страну я испытываю, а вот гордость за себя в ней – вряд ли. Языка не знаю, в армии не служил, благотворительностью не занимаюсь и даже пишу на языке, израильтянам чуждом.

— А чем вы занимаете свой досуг?

– Пью кофе, водку, бренди, люблю джин, ром, не отказываюсь от сухого. Не в одиночку, конечно, а с друзьями. Ужинать с ними очень люблю. Телевизор смотрю редко, не люблю этот ящик. Сижу дома, пытаюсь работать, гуляю с собакой, иногда жена посылает в магазин.

— На компьютере работаете или по старой традиции — пером?

– Хотел бы на компьютере, но пока никак не осилю. Пишу начерно, потом правлю.

— Скажите, у вас есть человек, который вам помогает? Может быть, жена в качестве секретаря?

– Жена очень помогает. Она говорит: «Опять ты глупость написал!» А секретаря у меня нет.

— А кто первый слушатель написанного? Семья?

– Нет! Ну что вы! Я не хочу потерять репутацию в семье. Они читают потом, уже в книжках, я их не мучаю.

— Свобода, о которой мы так много говорили, повлияла и на литературу. Сейчас печатается практически все, что продается.

– Этого же нельзя запретить! Свобода есть свобода. А если другие люди будут возмущаться тем, что печатаются авторы, которых любите вы? А потом, литература – это бизнес: получается – продается, не получается – сгорает. Тиражи зависят от того, что хочет читать народ, человек, общество. Поэтому все сейчас накинулись на любые недоступные раньше книги. После долгих лет молчания сейчас все выплескивается. И слава Богу! Китайцы говорят: «Пусть цветут все цветы».

Павел МАКАРОВ