"Молодежь Эстонии" | 05.09.02 | Обратно

«Я – очевидец»

- Борис Ефимович, вы мне как-то сказали, что фантазировать и размышлять опасно...

- ... Можно попасть пальцем в небо. Размышляешь, придумываешь себе что-то, а потом оказывается, что действительность несколько по-другому распорядилась. Или история. Но, конечно, бояться высказывать какие-то мысли – это опять же крайность. Я всегда предупреждаю людей, которые со мной беседуют, которым я интересен, что я не доктор исторических наук, не политолог, не социолог или прочий «олог». Я – очевидец, и только. И зачем я буду превращаться в мыслителя или философа, чего на самом деле нет? Я простой обыватель, на долю которого выпала возможность быть свидетелем, современником, а в какой-то мере и участником событий этого века. Вот и все.

– Вы видели на своем веку разную Россию. А нынешняя вас сильно удивляет?

– Ошеломление, растерянность, изумление, непонимание – вот какие чувства и эмоции я испытываю, говоря о сегодняшней России. И, наверное, не я один. Сказать, что я просто удивляюсь тому, что Россия из могучей мировой сверхдержавы превратилась в страну столь жалкую, что ее или жалеют, или презирают, или пытаются как-то использовать, – это значит ничего не сказать, это не удивление. Это надо обозвать более крепким словом – катастрофа. На первый взгляд, своеобразная словесная игра, по существу ничего не меняющая. Но реальность такова, что мы – на краю бездны.

Я и подумать не мог, что доживу до времени, когда вот так, запросто, можно будет заказать убийство человека. Таких времен я не припомню. Было страшное сталинское лихолетье, но чтобы заказать убийство человека за одну тысячу долларов, а говорят и за еще меньшие деньги – это верх беспредела.

На мою долю выпало видеть Россию в разные периоды, в разных состояниях, при разных властях и обстоятельствах. Конечно, знание ХХ века меня обогащает. Но я не скажу, что все понимаю. Уже теперь, в отдаленности от случившегося, можно только предполагать, как бы все повернулось, если бы...

– Когда вы впервые почувствовали себя, как вы говорите, очевидцем?

– В четырнадцать лет, когда началась Первая мировая война.. Именно тогда я понял, что являюсь свидетелем потрясающих событий. Я все отлично помню, как будто это было вчера. Тогда я был в Киеве, городе моего рождения. В газетах прочел, что сараевский гимназист с курьезной фамилией Принцип застрелил австрийского престолонаследника – эрцгерцога Франца Фердинанда, а заодно и его супругу. Много лет спустя мне пришлось в туристической поездке быть в Сараево, и там я видел музей Принципа и выгравированные на тротуаре его следы.

– Судя по тому, что уже в четырнадцать лет вы осознанно, по-взрослому ощутили себя свидетелем мировой истории, вы рано повзрослели. Чем вы интересовались и увлекались в те годы?

– Я был мальчик довольно бойкий, развитой. Рисовать начал лет с пяти, все примечал. Примерно в это же время научился читать, да так увлекся, что к восьми годам надел очки. Особенно любил читать исторические и приключенческие романы. Читал и газеты, следил за событиями и интересовался ими больше, чем другие в моем возрасте. У меня был интерес, тяготение к истории.

– Знание и причастность к событиям истории, историческая и бытийная информация, которой человек располагает, видимо, накладывают определенную ответственность перед временем и людьми, перед самим собой. Вы это ощущаете на себе?

– Если подойти к проблеме философски, то, по большому счету, да. Я и сам об этом часто говорю. Цитирую Шекспира: «Распалась связь времен. Зачем же я связать ее рожден?» Так поэтически и высокоталантливо сформулировал Шекспир обязанность старшего поколения. Наш долг сохранять связь времен, о которой многие забывают. Но поколение, которое эту связь ощущало, обязано заботиться о ней. А что такое связь времен? Это традиции, опыт, уроки, которые мы можем извлечь из прошлого. Это само прошлое, не зная которого, нельзя представить и свое будущее.

То, что мы приобрели за прошедшие годы, – бесценно. Старшее поколение, к которому я принадлежу, должно по мере своих возможностей, сил и умения сохранять память и передавать знания о том времени более молодым людям. Хотя, надо сказать честно, молодое поколение мало интересуется прошлым. Им наплевать, что было пятьдесят лет тому назад, их волнуют проблемы сегодняшнего дня. Может быть, это неизбежно, может быть, с этим невозможно бороться, но все-таки жаль, что так происходит. Если уж Бог позволил мне быть очевидцем многих событий и знать многих людей, то было бы просто грешно с моей стороны все это просто так держать в себе. Я считаю, что если «распалась связь времен» и поколение перестало знать, интересоваться и задумываться о том, что происходило раньше, то это плохо. Мой долг — что-то делать для того, чтобы новое поколение знало свое прошлое.

– Когда возникли ваши первые политические персонажи?

– Первую политическую карикатуру я сделал в 1919 году. Ее меня заставил сделать брат. Он тогда уже был журналистом, корреспондентом, очеркистом. Работал в Киеве в газете «Красная Армия».

Я в то время поступил на службу в Народный комиссариат по военным делам – в редакционно-издательский отдел секретарем. Это мне очень нравилось, так как работа была живая, я получал из Москвы сатирические плакаты и распределял их. Но мне не приходило в голову заняться этим самому. Брат рассердился, сказал, что секретари – это канцелярщина и бумагомарание! А тут газета! Живое дело. Ты умеешь рисовать, нарисовал бы какую-нибудь карикатуру в газету. Твой рисунок увидят тысячи людей! А тут в газете прошло совещание, и решили, что необходима политическая карикатура. В общем, он меня быстро уговорил. Первая работа называлась «Вторая Советская республика», я нарисовал карикатуру на Деникина. Ее напечатали, мне понравилось. И так я незаметно втянулся в это дело.

Я был самоучка, практик. Я и порога не переступал какого-нибудь художественного института, школы или студии. Просто на практике как-то сам набирал опыт, рассматривал чужие рисунки и постепенно становился профессионалом. А на склоне лет, как вы знаете, даже стал академиком!

– И все же, где вы учились? Какое образование, кроме опыта и практики, необходимо было получить, чтобы стать тем, кем вы стали?

– Теперь многие не знают, что такое реальное училище. Но именно туда я и поступил, когда пришло время подумать о профессии. К тому времени я уже окончил среднее учебное заведение.

Чтобы было понятно, поясню: в царское время было два типа средних учебных заведений. Гимназия, которая готовила гуманитарные кадры – педагогов, юристов и так далее. Там преподавали древние языки, латынь, греческий. И – реальные училища с техническим уклоном. Языков древних в них не преподавали, но зато были французский и немецкий. Этими языками я более или менее владею, изучал их в училище.

– Вы учились в своем родном городе Киеве?

– История такая. В нашей семье, я был вторым сыном, мой старший брат Михаил Кольцов родился в 1898 году, а я – два с половиной года спустя, в 1900 году, в Киеве. По каким-то своим соображениям, которых я так и не узнал, родители примерно через полгода после моего рождения переехали в заштатный городок Белосток – очень бойкий, фабричный, неказистый и невзрачный. И по четвертый класс я учился в городе Белостоке. Теперь он входит в состав Польши. А тогда он принадлежал Гродненской губернии и находился в нескольких десятках верст от русско-германской границы. Потом, когда началась война, когда немцы в пятнадцатом году наступали и подошли к Белостоку, мы из него бежали. Мы не хотели у немцев оставаться, хотя это были далеко не гитлеровские немцы, а вполне культурные и цивилизованные люди.

Брат, ему было уже семнадцать лет, переехал в Петроград и поступил в Петроградский психоневрологический институт. В то время это было популярное учебное заведение. А родители со мной вернулись в Киев. Там я пытался поступить в Киевское реальное училище. Но не было вакансий, меня не приняли, и я два года, в 1916-м и 1917-м, проучился в Харьковском реальном училище. Потом, когда началась революция, я из Харькова вернулся в Киев к родителям и поступил в последний класс уже Киевского реального училища святой Екатерины. В восемнадцатом году я его окончил, и встал вопрос, что делать дальше.

Мне пришлась по вкусу профессия адвоката. Тогда по всей России гремели знаменитые адвокаты Плевако, Зарудный... И я решил пойти на юридический факультет Киевского университета. Я занялся латынью – брал уроки у какого-то латиниста, но ничего из этого не вышло. Просто потому, что это был восемнадцатый год, начиналась Гражданская война. Время было кровавое и яростное, особенно в Киеве. Масса уличных боев, перестрелки – какая тут могла быть учеба? И учителям, и ученикам было не до учебы. Так что я остался, как я пишу в анкетах, с незаконченным высшим образованием.

– На ваших глазах одна власть сменяла другую. Разобраться во всей этой чехарде наверняка было очень не просто. Каковы были ваши ощущения того времени?

– Это было и страшно, и в то же время очень интересно. В Петрограде большевики уже пришли к власти, а в Киеве только-только разгоралась вооруженная борьба между тремя силами. Это юнкера, которые стояли за временное правительство, украинские националисты, которых мы называли петлюровцами по имени их предводителя Симона Петлюры, и третьи – большевики, у которых был военный завод «Арсенал». К власти пришли петлюровцы – это было в декабре семнадцатого года. А 26 января 1918 года – большевики. Я запомнил эту дату. Банда большевиков навела тотальный страх, и жители молились на немцев, которые избавили город от тирании большевиков.

Петлюровцы, бежавшие из Киева, вернулись ровно через три недели, ведя за собой германские войска. Киев стал столицей гетманской державы. Не Украинской народной республики, как при Петлюре, а Украинской державы. Но немцы проиграли войну, и в ноябре восемнадцатого года кайзер бежал из Германии в Голландию. В Германии произошла ноябрьская революция, и немцам уже было не до Украины, не до Киева, и они стали с Украины уходить.

– Расскажите о своем первом сборнике рисунков. Кажется, в его издании некоторым образом принял участие Лев Давыдович Троцкий?

– Кстати, знаете ли вы, кому Троцкий обязан своей фамилией? Когда Лев Бронштейн совершал свой первый побег из ссылки, то ему нужны были подложные документы. Их достали, а когда спросили, какую фамилию вписать, то он ради озорства назвал фамилию полицейского начальника, который осуществлял надзор за политическими ссыльными, – Троцкий.

А что касается моего первого сборника сатирических рисунков, то когда в Москве в середине 20-х годов он готовился к печати, мне сказали, что неплохо бы показать подборку Троцкому, который, как оказалось, любил карикатуру. Меня приняли в кабинете Реввоенсовета. Троцкий встал из-за заваленного бумагами стола мне навстречу, мы поздоровались. Потом он поинтересовался, не брат ли мне Михаил Кольцов, о котором ему рассказывал Бухарин. Я ответил, что брат. А когда Троцкий спросил, что мне нужно – рецензия или предисловие, я твердо попросил – предисловие. Так моя первая книжка и была напечатана с предисловием самого Троцкого.

Еще мне пришлось встречаться с ним в 1928 году, когда его отправляли в Среднюю Азию. Я пришел к нему домой, и мы долго проговорили о его делах, а на прощание он удивил меня тем, что, сняв с вешалки мое пальто, любезно мне его подал. И пока я смущенно тыкался руками, никак не попадая в рукава, держал его.

– Ваш брат Михаил Кольцов, прославленный фельетонист, спецкор газеты «Правда», во многом предопределил ваше ремесло. Расскажите о нем, что это был за человек?

– Мы с братом были близки не только родственно, но и духовно. Я могу определенно сказать, что мой брат – главный человек в моей жизни. В тридцатые годы имя Кольцова стояло в одном ряду с известными именами челюскинцев и папанинцев. Предисловия к его книгам писали Бухарин и Луначарский, он переписывался с Горьким и, конечно, встречался со Сталиным. Написанный им «Испанский дневник» сделал его необычайно популярным. Тем не менее с 1937 года на него начали собирать компромат. Нашли, что он не очень лестно отзывался в своих репортажах за 1918-1919 годы о Советах, у арестованных выбивали показания, в которых брат характеризовался как враг народа. К тому времени и в личной его жизни много что изменилось. От него ушла жена, немка по происхождению, Мария Остен, да не просто ушла, а уехала в Испанию с певцом Эрнстом Бушем. Кольцов помчался за ней, уговорил ее вернуться, а чтобы семья была крепче, они усыновили двухлетнего испанского мальчика, родители которого погибли во время фашистского налета на Мадрид.

Понимая, что за ним следят, он отправил жену с ребенком в Париж, а сам вернулся в Москву, где его арестовали в декабре 1938 года. Брата обвинили в антисоветской деятельности. И это его-то, а ведь он был редактором газеты «Правда». Узнав об аресте, Мария приехала в Москву в надежде защитить мужа. Но ее никто не слушал, а вскоре арестовали и ее.

Я никогда не верил в то, в чем его обвиняли. Никакой он не враг народа. Это тем более нелепо, что он – герой Испании, легендарный Мигель, так его там называли, а Эрнест Хемингуэй в своем романе «По ком звонит колокол» вывел брата под именем Карков.

– Ваш брат был незаслуженно обвинен и арестован. А как это отразилось на вас?

– Меня часто спрашивают, почему не расстреляли меня, тогда как Сталин изничтожал всех близких родственников. Я и сам себе задаю этот вопрос в тысячный раз. Конечно, Сталин не из жалости меня не расстрелял. Наверное, решил, что в хозяйстве карикатурист пригодится. Я при всей своей любви к брату не мог для него ничего сделать, хотя жизни бы своей не пожалел.

После ареста брата меня лишили работы, и я каждый день ждал, когда за мной придут, даже по ночам из дому уходил. Наивно, конечно, но страх, как и голод, – не тетка. Однако время шло, и к 1940 году меня позвали работать в газету «Труд». Как я потом узнал, Михаила расстреляли в начале 1940 года, а его жену в 1941-м.

– Во времена Сталина сотнями и тысячами пропадали люди в Советском Союзе, не малая часть огромной страны сидела в гулагах, и невозможно было в открытую говорить о тирании власти. Отчасти и понятно; раскроешь рот — и за тобой придут. Но в чем еще причина такого людского безмолвия?

– В годы правления Сталина вся страна находилась под гипнозом страха. Мы жили под этим гнетом. Страх порабощает. А человек по своей природе эгоист. Если меня не трогают, то уже хорошо. Человек также и труслив. Не хочется в этом признаваться, но это так, к сожалению.

– Во время Отечественной войны вы как карикатурист были необычайно востребованны. Ваши рисунки появлялись во многих изданиях, а в ставке Гитлера в отношении вас даже имелось особое распоряжение.

– За карикатуры и шаржи на Гитлера гестапо занесло меня в особый список – «найти и повесить». Как они считали – было за что. Я ведь в довольно едких красках изображал фашизм. А когда я в группе советских корреспондентов был на Нюрнбергском процессе, я воочию увидел всех своих «героев», на которых несколько последних лет рисовал карикатуры и наводил сатиру. Гитлера, Геббельса и Гиммлера уже не было в живых. Но зато Гесс, Риббентроп, Кейтель, Геринг сидели на расстоянии двух метров от меня.

– Борис Ефимович, к середине девяностых годов вы практически ослепли, а теперь вы опять рисуете, пишете, читаете.

– Да вот решил к 100 годам прозреть – и сделал операцию. Слава Богу – удачно. Хочу еще много что успеть. Успеть закончить дружеские шаржи, их у меня около сотни. Еще надо закончить свои же авторские повторения раньше написанных карикатур – от времени, за более чем семьдесят лет, некоторые из них поветшали, вот я и восстанавливаю их в первозданном виде.

– Дай Бог вам сил, здоровья и мужества, прожить как можно дольше в ХХI веке.

– Спасибо, Павел. Уж в свои 102 года я точно знаю, что жить можно только надеждой – надеждой на лучшее. Это и есть стимул жизни.

Павел МАКАРОВ