Вы скажите, чьи вы?

Размышления о положении русских в новых независимых государствах

Наталья КОСМАРСКАЯ,
старший научный сотрудник Института востоковедения РАН

Судьба миллионов оставшихся за пределами России русских и других русскоязычных сходной с ними судьбы и культуры уже более десяти лет занимает прочное место в российской политике, в публикациях ученых и журналистов. Для меня, человека, занимающегося этой проблемой профессионально, и не просто в московском кабинете, а в «поле», в среде обитания самих русскоязычных в различных странах Центральной Азии и в поселках так называемых вынужденных мигрантов в самой России, ее суть сводится к поиску непредвзятого и неполитизированного ответа на два вопроса (сформулирую их словами из знакомой со школьных лет детской песенки: «Вы скажите, чьи вы, вы скажите, чьи вы и зачем, зачем идете вы сюда?»

Если начать с конца, то речь идет о том, каковы результаты «переваривания» Российской/советской империей присоединенных к ней в различные периоды территорий, от Туркестана до Прибалтики. Вопрос важный, поскольку главным инструментом этого «переваривания»-освоения были именно русские и иные колонисты-переселенцы, потомки которых после распада СССР и ощутили на себе все позитивные и негативные последствия имперской политики.

Запомним пока эти соображения и вернемся к ним ниже, а сейчас обратимся к первому вопросу. Действительно, «чьи же» русскоязычные ближнего зарубежья — по своим эмоциональным привязанностям, гражданской лояльности, чувству солидарности? Все постсоветские годы Россия, движимая потребностями государственного и политического самоутверждения в новых условиях, активно презентировала себя как родину для всех этих людей, которых она считает «своими». Однако существуют важные нюансы в осмыслении проблемы официальными властями и оппозицией, прежде всего принадлежащей к партиям и движениям националистической и патриотической ориентации.

Усилиями СМИ и политиков сформировались мифологизированные образы русскоязычных сообществ как «русских диаспор». Самоутверждение России в постсоветском пространстве, конечно, было одной из целей инициаторов этой виртуальной «диаспоризации», но не менее важной задачей стала обычная для политиков борьба за свое собственное утверждение, голоса избирателей, за финансовые ресурсы и пр. Красивое иностранное слово «диаспора», необычайно широко используемое сейчас в России в приложении к русскоязычным, пришлось тут весьма кстати, поскольку у любого образованного человека оно вызывает определенные ассоциации.

Русскоязычным начали приписывать ключевые характеристики «настоящих» диаспор — этническую однородность (отсюда и «русские диаспоры»); ощущение себя частью этнической (исторической) родины, стремление с ней воссоединиться; высокую степень сплоченности и доверия к лидерам.

Рука об руку с таким видением ситуации идет использование наряду со словом «диаспора» таких жестко консолидирующих и архаичных терминов, как «соплеменники» и «общины» (например, излюбленное: «институты русских общин»), а также этнизация публичных и академических дискуссий о судьбах русскоязычных. Я имею в виду то, что объектом изучения и обсуждения, призывов и деклараций, политических рекомендаций и возможных политических действий — будь то возвращение в лоно матери-родины, предоставление гражданства, оказание финансовой помощи и пр. - очень часто выступают только этнические русские. Мало сказать, что это искажение исторических фактов (русские были лишь частью, хотя и немалой, того людского потока, который осваивал и просто заселял в разные периоды времени «имперские окраины»). Это еще и несправедливо с гуманитарной точки зрения (на каком основании, скажем, армяне, украинцы или белорусы, которых Центр наряду с русскими посылал осваивать азиатские и иные просторы, лишаются права на заботу России?), а также опасно политически и нереализуемо практически.

В связи с последним слово «диаспора» ни в официальных выступлениях, ни тем более в уже принятых официальных документах практически не используется. Власти (как, впрочем, и либеральная пресса) дистанцируются от всего, что звучит националистически, осознавая не только политическую неприличность подобных взглядов, но и огромные трудности претворения в жизнь идей «собирания нации», т.е. отделения «русских от нерусских», по сути, «чистых от нечистых». Взамен взят на вооружение нейтральный и очень широкий термин «соотечественники», распахивающий объятия России (правда, в основном на словах) всем, «кто любит ее и Пушкина». Именно так один из чиновников разъяснил журналисту «Независимой газеты» (Москва, 16.08.01) смысл официальной линии, о чем и было сообщено читателям в статье с симптоматичным названием «Негры — тоже соотечественники».

Виртуальные «диаспоры», являющиеся плодом политического конструирования, следует отличать от реальных, степень зрелости которых определяется в первую очередь ощущениями самих людей; «диаспору как политический проект» - от «диаспоры как состояния души». Действительно, диаспора — не созданные по указу «сверху» партия или клуб с фиксированным членством, а сложный социальный организм, который зарождается «снизу» и может развиться лишь при определенных условиях. И что интересно — ни в российской, ни в западной литературе, посвященной русскоязычным в ближнем зарубежье, не найти убедительных, основанных на эмпирических данных, доказательств того, что «диаспора как состояние души» уже сформировалась. Правда, позиция западных ученых, активно пользовавшихся в 1990-е гг. термином «диаспора» в приложении к русскоязычным, выглядит более предпочтительной. Они вполне отдавали себе отчет в том, что имеют дело с неоднородными сообществами, но сознательно устранялись от изучения реальных чувств предполагаемых «диаспор», сосредоточившись на «телодвижениях» России (diaspora politics). Напомню в этой связи, что в первой половине 1990-х гг. в мире были очень сильны опасения, что Россия, не потерявшая былой военной мощи, бросится, как львица, на защиту отторгнутых от нее «детей» (т.е. «русских собратьев», оказавшихся за ее пределами), отсюда и выбор исследовательских приоритетов.

Если обратиться к данным полевых изысканий, которых было проведено уже довольно много (я, в частности, опираюсь в своих выводах на результаты шести социологических экспедиций в Киргизию), то превращение русскоязычных в российскую диаспору предстанет не свершившимся фактом, а лишь одним из возможных вариантов развития событий. Однако не менее, а в некоторых странах даже более вероятным мне представляется принципиально иной вариант — не пришлой и робкой диаспоры, опирающейся на широкое плечо родины (и в психологическом, и в материальном смысле), а «своей» для стран проживания группы, образующей неотъемлемую часть местного этнокультурного ландшафта. По принятой в «старой» Европе терминологии, речь идет о превращении русскоязычных в национальные меньшинства.

Безусловно, такому «укоренению» русскоязычных немало помогает внешний фактор — неэффективность и декларативность политики России в отношении «соотечественников», а также крайне негостеприимный прием, оказанный переселенцам на «родине» (аналогично, поворот этого вектора на 180 градусов сможет в ком-то пробудить дремлющие или забытые чувства к матушке-России). Однако существуют и серьезные внутренние причины того, что русскоязычные скорее склонны считать «своей» не Россию, а страну, где их предки появились десятилетия, а то и столетия назад. Особо хочу обратить внимание на два момента — их самоощущения и особенности гражданской активности.

«Русскость» переживается теми, кого называют «соотечественники», не только как чувство близости с русскими в России. Очень распространены так называемые локальные идентичности: люди, называя себя «балтийскими русскими», «среднеазиатскими русскими» (казахскими, киргизскими и пр.), отчетливо понимают, что жизнь рядом с другими народами сделала их во многом другими, и это роднит их с той землей, на которой выросли они сами, их отцы и деды. Очень важно и восприятие родины. По данным опросов в различных странах СНГ, доля считающих своей родиной (а это не пустой звук, а комплекс глубоких переживаний и привязанностей) именно Россию, колеблется вокруг отметки в 20%, тогда как страну проживания воспринимают таковой в два, а в Центральной Азии в три раза больше русскоязычных. Наконец, среди последних немало тех, кто считает себе гражданином своей страны не только по паспорту, но и по убеждению — от примерно трети опрошенных в Киргизии до половины в Молдавии и Эстонии.

Недиаспоральным, т.е. не основанным на консолидации по этническому признаку с опорой на родину, является и поведение русскоязычных в сфере политики (для тех немногих, кто вообще склонен к гражданской активности). В странах Центральной Азии это заметно в Казахстане и более всего — в Киргизии с ее мягким авторитаризмом и слабым контролем властей над обществом (понятно, что о каком-либо легальном политическом протесте в остальных трех странах региона речь вообще не идет).

Поворот в сторону неэтнических форм консолидации и политического участия русскоязычных заметен и в Эстонии. Важнейшая веха на этом пути — поражение «русских партий» на последних парламентских выборах в марте 2003 г. На мой взгляд, результаты голосования русскоязычных обусловлены не только их разочарованием в «партиях-плакальщицах», но и перспективами вступления страны в ЕС и в целом свидетельствуют о нацеленности «русских» Эстонии на интеграцию. Однако хочу отметить, что «укоренение» русскоязычных в странах Балтии и в Центральной Азии, скорее всего, будет проходить по-разному (при том, что в обеих частях постсоветского пространства не исключена возможность реализации ими диаспорного проекта при условии мощной активизации России, причем не на словах, а на деле).

В Казахстане и Киргизии сплочению русскоязычных и иных групп для решения общенациональных задач способствует не только все менее демократичный характер режимов, но и то обстоятельство, что здесь слабо действует (в Киргизии — отсутствует) важнейший стимул этнической мобилизации — борьба за русскоязычную культурную среду. В силу особенностей колонизации и титульные элиты, и титульное население, как показал опыт первого десятилетия независимости, не менее «русских» нуждаются в ее сохранении (в Киргизии статус русского языка как второго официального недавно был закреплен на конституционном уровне). В Латвии и Эстонии отношение к русскому языку принципиально иное, что еще долго не снимет с повестки дня задачу объединения и совместных действий местных русскоязычных для защиты своих культурно-языковых прав, по крайней мере, для тех, кто не путает интеграцию с ассимиляцией.

Издание серии статей
осуществляется
при поддержке
Европейского союза
и Целевого учреждения
по интеграции неэстонцев