Восемь одиноких мужчин на трех сценических площадках

Впервые так нагло осмелился показать, что внутреннее непременно проступает сквозь марлю и бинты во внешнее, Олег Янковский в "Том самом Мюнхгаузене", когда из блестящего барона превратился в тусклого садовника и, чавкая, копаясь руками в миске, низко склонившись над едой, глотал обиду. Этот опыт почему-то немедленно забылся, затерялся, стерся в памяти. Но мысль была найдена и осталась.

Не помню, когда в такой страшной близи черного, замкнутого, безвоздушного пространства кармана сцены (художник Марианне Куурме) раздевался маргинал до души, до исподнего сердцебиения, до междометий, до интимных жестов носоглотки, до снулых туповатых глаз, до плоскостопной походки, до причмокивающего на губах окурка, как сделал это персонаж Эдуарда Томана в спектакле "Эмигранты" по пьесе Славомира Мрожека на сцене Русского драматического театра в постановке Юлии Ахметзяновой.

А мы ведь все немного маргиналы, как когда-то были все "немножко лошади". Это общее место. Присказка. Но именно Томан разоблачил, продемонстрировал, выпотрошил, если угодно, обывательскую пошлость сути не для трагической, жалостливой ноты, а и для внешней прогорклости, которая бьет в нос, отвращает, и если мы чужды нас возвышающего обмана, то во всяком случае можем почувствовать, как тошнотворна и тьма низких истин.

Кроме всего прочего, кроме того, что Эдуард Томан в роли ХХ показал, как перевоплощение артиста происходит на всех уровнях - от ритма сокращений сердечной мышцы до скорости сближения устремленных друг к другу бровей, он еще показал ту демонстративность, ту откровенность маргинальности, которая только притворяется одиночеством, а претворяется в крысиную грызню провинции и злобы.

Партнером Томана по спектаклю стал молодой одаренный артист Илья Нартов, который сейчас так много занят, так много играет, что, как показалось, его просто не хватило на эту роль, потребовавшую больше, чем он для нее оставил...

О, французские маргиналы на московской сцене живут совершенно иначе, чем польские на русской сцене Эстонии. Сценограф Эдуард Лог дал москвичам высокие, светлые, убегающие ввысь пространства, залитые солнцем и светом, наводящие на мысль о том, что где-то далеко-далеко нужно запрокинуть голову, все это заканчивается, венчается куполом совершенства и одухотворенности... а оказывается, что наверху, вероятно, просто крышка от красивой супницы, а буря страстей происходит в стакане воды. И фигурки-то, оказывается, маленькие, черные на этом светлом фоне - случайные, маргинальные, пикник на обочине, привал перед самым концом.

Михаил Филиппов в спектакле "Арт" по пьесе Ясмины Резап (режиссер Патрис Кербрат) сыграл своего маргинала так, что стало совершенно ясно: его Иван - шут, клоун, коверный, разменная фишка в руках друзей, родственников, невесты - готов даже умереть, да-да, именно умереть, чтобы стать как все. (А разве не правда? А разве под эпатажем, скандалом, обидой всякого маргинала не лежит его усредненно-мещанская мечта о жизни "как у всех"?) Михаил Филиппов во всем ищет логику, последовательность, он философствует даже, пытаясь свести алгебру к арифметике, он вычисляет, он пытается найти пробел в цепочке, из-за которого распалась связь между рождением его персонажа, молодостью, женитьбой, смертью... И в этой нелепости, в этой чуждости смыслу он выглядит абсолютно реалистичным, почти вырезанным из реальной жизни, внутри которой сдвиги нормы куда естественней и чаще, чем соблюдение логических приличий.

Игорь Костолевский играет своего Марка, напротив, нервно, крикливо, то и дело устраивая истерики, он как бы находится на постоянном пределе, на решающем шаге между комическим и трагическим - и он этот шаг постоянно делает, "совершает", пританцовывая, кружась, обманывая, дабы и зритель убедился в несущественности перехода от истерики к смеху, от важного к мелочному, от уязвленного самолюбия к обличительному и справедливому пафосу, обусловленному зоркостью зависти. Зависти к жизни. К жизни как таковой.

Между игрой в реализм Михаила Филиппова и реализмом игры Игоря Костолевского расположился Серж, сыгранный Михаилом Янушкевичем. Ему осталось изображать барьер, разделительную черту, что он и выполнял с печальной и достойной скромностью, явно уступая двум другим исполнителям. (Желаю ему реванша в каких-нибудь следующих играх.)

Интеллектуально-холодную, претендующую на гораздо большее, чем может дать, пьесу Ясмины Реза "Арт" на малой сцене Эстонского театра драмы Хендрик Тоомпере-младший поставил как пьесу совершенно реалистическую, я бы даже сказала, бытовую с трогательной и обезоруживающей достоверностью условностей и абстракций. Никаких светлых просторов, а обычная комната (художник Э.-Л.Семпер) и трое обычных мужчин, занятых обычным делом и обычными разговорами.

Нелепая, странная, идиотская, невозможная, наконец, жизнь кажется этим маргиналам естественной и единственно возможной, а потому в зале постепенно нарастает сильное эмоциональное чувство сопереживания (простите мне это масло масляное, эту тавтологию, но ведь бывает же по нынешним временам и масло не очень масляное, и чувства совершенно без эмоций), ибо зал хочет того, чего не хотят персонажи - изменить эту недо-жизнь.

Лембит Ульфсак снял смехотворность, снял клоунаду со своего Ивана, он довел его нелепость до трагизма, жуткого трагизма непонимания; филигранно, как это бывает в рисованной мультипликации, он запечатлел, зафиксировал каждый жест своего героя, каждый его взгляд, в котором больше всего - страха, ужаса перед жизнью, перед ее неизбежностью; он почти безумен в этом страхе, он почти сходит с ума, цепляясь за привычные, документальные приметы жизни - брак, друзей, родственников, ссоры, перемирия...

Тыну Карк (Марк) пытается навалиться на жизнь, придавить ее своей грубостью, силой, окриком, но и он панически боится, но и он знает, что рано или поздно придется понизить голос, перейти с крика и мордобоя на шепот, а тишина будет невыносима, убийственна, и пока можно, хорошо бы еще покричать...

Айну Лутсеппу выпал Серж - самый формальный персонаж, его страх перед жизнью заслонен покупкой картины, действием, а действие в таких пьесах и таких спектаклях само по себе уже знак страха и неуверенности (драматурга, как минимум, но и режиссера хотя бы отчасти), и Айн Лутсепп избрал какой-то усредненный, уклончивый путь в спектакле, впрочем, спектакль столь точно выстроен, что эта уклончивость артиста не бросалась в глаза...

Такие премьеры, такие события, такие гастроли, такие спектакли - в трех разных театрах. Совершенно по-разному, но о схожем. Прекрасно обошлись без женщин, без действия, без сюжета, без потакания массовому зрителю, без любви. Что-то изменилось в нашей жизни. И, как всегда, к лучшему (к худшему).

В конце можно воскликнуть: "О, одиночество, как многолико ты!".

И в этой же его многоликости, видимо, лекарство от одиночества.

Елена СКУЛЬСКАЯ