Перед встречей с Владимиром МОТЫЛЕМ мне настойчиво рекомендовали говорить о чем угодно, только не о «Белом солнце пустыни». Мол, от вопросов про это кино режиссер просто свирепеть начинает, а характер у него и так не сахар. Тот Мотыль, с которым я разговаривал, был совсем не похож на того человека, о котором меня предупреждали. Но про «Белое солнце...» я все же помалкивал.
- Владимир Яковлевич, вы из тех режиссеров, чьи картины любимы, популярны, мы знаем, сколько вы их сняли, как они называются, кто в них играл. А вот сколько картин вы не сняли?
- Помножьте на три девять моих фильмов, и получится, что в стол легло две трети того, что задумывалось, того, что не пробилось через цензуру. А три проекта нынешних времен не смогли пока привлечь достаточные финансовые средства... Я в своих замыслах никогда не был адекватен системе: никогда не был диссидентом, но всегда находился в нонконформистах. А что это такое? Не хотелось повторять сделанное уже кем-то, тянуло к тому, что распирало меня лично, что казалось близким, что меня касалось. У меня нет ни одного фильма, который не восходил бы к памяти близких людей, моих родных, отца-матери, их драматической судьбе, отчасти судьбе собственной. В новые времена мне удалось снять только две картины. Одна - «Расстанемся, пока хорошие». По мотивам небольшого рассказа Фазиля Искандера я сделал двухсерийную ленту. Это был единственный фильм, снятый на Кавказе зимой, на зимней дикой натуре, которая, конечно, далась нам большой кровью. Но я все равно счастлив, что снял эту картину.
Денег на нее мне бросил один из первых новых русских, фильм закупило Российское телевидение, а к тому времени, когда картина была закончена, этот новый русский уже обогатился дешевым американским кино, с нашим фильмом теперь работать не хотел, его надо было рекламировать, а он стал богатым в одночасье, и ему все было уже лень, потому что те первые 50 американских фильмов, что он привез, заполнили рынок. Так что у «Расстанемся...» судьба только телевизионная. С этой картиной, правда, я ездил в Штаты, зал в Центре Кеннеди был переполнен, но самым лестным для меня было удивление американцев, которые постоянно слышали о кризисе в русском кино, а тут встретились с голливудским размахом.
- Вы ведь возили в Америку и вторую из своих последних картин - «Несут меня кони».
- Да, возил тоже. Ее снял по мотивам чеховской «Дуэли». Фильм и задумывался из чеховских времен, но денег на лошадей, экипажи и стильные костюмы не было, и в конце концов продюсер, который сейчас живет в Америке, а к кино и тогда никакого отношения не имел, меня дожал. Так что написанный мною сценарий был даже не по мотивам, а по идее Чехова, действие перенесено в сегодняшний день. Сложнее всего было убедить зрителя в том, что и в нынешнем времени существует тоска по возможности наказать мерзавца благородным старым способом дуэли, когда можно было и свою жизнь поставить на карту. Критика на фильм была разная, хватало всего, но никто не говорил о том, чего я больше всего опасался: как это в наши дни - и дуэль! Причем ведь и у Чехова дуэль не только уже хорошо подзабыта, но и запрещена, я не очень здесь погрешил против классика, там тоже вспоминают о дуэли, заглядывая в лермонтовского «Героя...»
- На ваш взгляд, дуэль как способ выяснения отношений сегодня была бы уместна?
- Если бы была возможность поменять киллеров на дуэлянтов, я бы проголосовал за дуэль. Киллер - оружие в руках тех, кого и людьми-то трудно назвать, тут царят животные, хищные инстинкты. Словно о шакалах речь, что не гнушаются питаться падалью и нападать на слабых. А в дуэли противостоят равные. Когда дело идет о жизни и смерти, каждый из дуэлянтов возносит молитву Господу, и только он рассудит, каким быть окончательному исходу поединка.
- Вас в жизни подмывало вызвать кого-нибудь на дуэль?
- Нет, это не мой характер. У меня не может быть такого конфликта. Если друг меня оскорбил, я просто прекращаю с ним всякие отношения без каких-либо объяснений.
- В вашем творчестве была еще одна картина, снятая по классическому сюжету. Это был Островский, «Лес», были 70-е годы, и дело кончилось «полкой».
- Тогда брежневское общество переживало такую степень ханжества и лицемерия - «все для человека, все во имя человека», почти все библейские заповеди, перечисленные в «Кодексе строителя коммунизма», - что это казалось уже неприличным. А жизнь при этом текла по-своему, и хотя уже был фильм «Ты - мне, я - тебе», но это была критика на уровне управдомов, верхи она не задевала. Мне же хотелось показать пусть не самое наше высшее общество, но - господствующее, наше дворянство, проще говоря. Рассказать о помещице Гурмыжской и интриге, которую она затевает, чтобы переспать с мальчишкой, а может, и выйти за него, дабы еще раз пережить давние эротические ощущения, открутить назад ушедшее. А все это облечено в форму заботы о бедном юноше, сыне приятельницы. У Островского, по словам одного из критиков, «Лес» - это зверинец инстинктов цивилизованного общества, и в отличие от театра я постарался расставить все точки над i, чего нельзя было не увидеть в фильме. Когда в Госкино обсуждалось то, что я натворил, один из редакторов искренне не понимал: позвольте, а где же в фильме достижения советской власти, раз так узнается сегодняшний мир. Вторым обвинением стал, естественно, упрек в искажении Островского, хотя я только шел за тем, что у него было написано, разве что не было особого театрального флера. И наконец - порнография, как назвали чиновники влечение героев друг к другу, переданное и гротескно, и достаточно подробно. И когда в поле Петр догонял Аксинью, и они падали в траву, и ее юбки взметались вверх, начальство было непреклонно: вырезать! К тому же герои еще и пьянствовали...
- В этой картине главную роль сыграла Людмила Васильевна Целиковская...
- Актриса, что и говорить, она прекрасная, а у нас, несмотря на свою известность еще со сталинских времен, снималась после практически 25-летнего перерыва. В брежневские время в вину ей вменялся брак с Любимовым, она, кстати, стояла у истоков «Таганки», а когда была выдвинута на народную Советского Союза, то лишилась высокого звания еще и потому, что по всем кабинетам ходила и хлопотала за «Лес». Между прочим, чего стоит актриса Целиковская, Людмила Васильевна доказала еще в чеховской «Попрыгунье».
Думаю, «Лес» был ее последней ставкой, надеждой сделать что-то по-настоящему серьезное и достойное ее таланта. Она сыграла Гурмыжскую, но, увы, не получила того, что должна была принести ей эта роль, если бы картина вышла на экран вовремя.
- Владимир Яковлевич, у вас отношения с киночиновниками всегда были неординарными. О вашем «романе» с Ермашом ходят легенды. Тем не менее вы не могли бы все же сказать о бывшем министре кино что-то хорошее?
- Совсем недавно Стас Садальский, который играл у меня в «Лесе» Буланова, хороший комик, а еще «король скандала», как его называют, человек, у которого хватает и почитателей, и недоброжелателей, рассказывал, что бывший министр кино Ермаш «приставал к артистке Тереховой». На что, отбрив его, она сказала: «Ну, хоть бы что-нибудь приятное было в этом человеке...» И он восемь лет никому не давал ее снимать, не утверждал на роли, потому что был мелким, мстительным, злопамятным человеком. А у нас с ним все началось с того, что давно, еще в Свердловске, в зале «Комсомолия», я ему, секретарю обкома комсомола тогда, врезал публично с трибуны за невежество. И зал аплодировал мне, а не ему.
- А представь вы тогда, как распорядится судьба...
- Тогда мне был дорог театр, которым я руководил, мне были дороги хрущевская оттепель и идеи, которые на поверку оказались лживыми. Хоть Хрущев и был истинным большевиком, он все же донкихотствовал, ему казалось, что в системе можно что-то улучшить, а система его и сожрала. Мне же хотелось смотреть на мир шире, хотелось большей свободы, помните у Жалакявичюса - «Это сладкое слово - свобода». И это удовольствие, эту сладость я бы вряд ли на что-то променял. Да и скажи мне кто-то, что Ермаш придет в правительство, станет заведовать кино - просто рассмеялся бы.
- Когда после этого вы в Душанбе попали, это добровольной ссылкой было или надеждой заняться по-настоящему именно кино, которое пришло в вашу жизнь?
- Надежды на кино вообще не было никакой. Уйдя из главрежей театра, я пришел на Свердловскую киностудию ассистентом, там меня Ермаш продолжал доставать, не давал ничего делать, и только судьба, которой я до сих пор благодарен, привела меня на «Таджикфильм», где перед этим в самом начале остановили картину «Дети Памира». Для меня это было не просто географическое перемещение, а полет в иную цивилизацию, словно машина времени меня перенесла в совсем иное измерение, средневековье, если хотите, но совсем не такое, фанатичное, варварское и жестокое, как я его раньше понимал. А ведь Центральная Азия - это, прежде всего, глубина традиций, в том числе позитивных. Семейные отношения, отношения старших и младших - все это веками регламентировалось. Я вдруг попал в мир, где являются иными сами понятия взаимосвязей между людьми. И настоял на том, чтобы снова запущенных «Детей Памира» снимать именно на подлинном Памире, над Пянджем, на Бортанге, где экспедиции искали снежного человека. Я объездил Памир, а потом замечательный директор «Таджикфильма» Исламов дал мне возможность увидеть всю Центральную Азию, ее пустыни, ее «глубинку». После этого мне уже не требовалось никакой подготовки к «Белому солнцу пустыни».
Перед встречей с Владимиром МОТЫЛЕМ мне настойчиво рекомендовали говорить о чем угодно, только не о «Белом солнце пустыни». Мол, от вопросов про это кино режиссер просто свирепеть начинает, а характер у него и так не сахар. Тот Мотыль, с которым я разговаривал, был совсем не похож на того человека, о котором меня предупреждали. Но про «Белое солнце...» я все же помалкивал.