Маша Слоним называет себя независимой журналисткой. Когда-то она уезжала в эмиграцию, не очень веря в то, что однажды вернется в Россию. Но за несколько десятилетий многое изменилось, и это предопределило возвращение. Но меняется ли вместе с событиями в обществе и сам человек? Мы не говорили об этом с Машей Слоним, автором фильма «Тяжкое бремя свободы», показанного на кинофестивале «Сталкер» в Москве. Но этот вопрос, как мне кажется, подспудно был все же определяющим.
— Маша, не один год жизни вы отдали журналистике, а еще отстаиванию собственных идеалов. Глядя теперь назад, чего больше испытываете — удовлетворения или разочарования, что все было зря?
— В жизни так не бывает, чтобы все зря. А разочарования?.. Наверно, теперь завершился один этап и начался другой. А возможно, для меня пришло время передышки, что ли, вдруг поймала себя на том, что перестала смотреть телевизор и читать газеты. Книги читаю, радио слушаю. Могу сейчас это себе позволить, потому что не включена в текущую журналистику, не нужно следить за событиями, хотя, конечно, слежу краем глаза. По-моему, что-то еще не сформировалось, новая журналистика, новое отношение к тому, что видим, новые отношения с властью. Они-то и раньше не особенно выстраивались, потом вообще все перемешалось, а сейчас здесь, в России, власть снова подминает прессу под себя, и журналист, мне кажется, находится в некоторой растерянности: он прошел период оппозиционности, потом романтического вовлечения в политику, а теперь и у журналистов, и у тех, для кого они работают, читателей, зрителей, возникло ощущение пресыщения, переедания.
Когда мы снимали наше кино, то, может быть, сами пытались понять, что осталось позади. Замечательно, наверно, что была возможность посмотреть на это, попытаться в рамках одного часа проанализировать целое десятилетие. Здорово, что удалось ухватить какие-то вещи, волновавшие нас тогда. Сейчас они, вероятно, ушли в прошлое. На примере той нашей тусовки я попыталась рассказать, что пережито. Но я же не отдельно от всех переживала то, что было, скажем, в 93-м в Белом доме. За этим стояло много людей, страстей, судеб. И здесь через личное, частное хотелось выйти на общее. Другое дело, удалось или нет.
— Вы всегда были уверены в правоте того, что делали?
— Господи, только идиот может быть всегда уверен в собственной правоте. Конечно же, нет. Жизнь это вообще набор предательств, ошибок, провалов. Но я ни о чем не жалею, не надо никогда ни о чем жалеть. То ли мне так повезло, то ли действительно некий идиотизм присутствует, но мне кажется: все, что делалось, было правильным. Как делалось, возможно, другой вопрос. Но я ни в чем себя не упрекаю, не себя даже — судьбу ни в чем не упрекаю: все правильно, даже ошибки правильные. Мне кажется, что иногда журналист должен делать над собой усилие, и, надеюсь, мне это удавалось, чтобы увидеть другую точку зрения. На то ты и журналист, человек, живущий в достаточно шизофренической профессии. Здесь надо верить в то, что отстаиваешь, но обязательно должно знать и о другой точке зрения, позиции. Это, по-моему, должно быть главным требованием к нормальному журналисту: если не принять, то хотя бы понять позицию, с которой не согласен.
— Почему вы вообще пришли в журналистику?
— Я не приходила, она меня выбрала. Когда еще жила в Союзе, мечтала о журналистике. Но тогда это было смешно, вариантов даже не было. Я писала, переводила, стиль был, слог был, непонятно только, для кого. А когда приехала в Лондон, само собой получилось, что стала работать на Би-би-си, так что сознательно выбирать не пришлось. Из России я уехала в 74-м, спасибо большое товарищу Брежневу, застою. Моему сыну было 8 лет, и я не хотела, чтобы позже ему пришлось выбирать между диссидентством и конформизмом. Потом его поколение воевало в Афганистане, уезжая, я этого предположить еще не могла.
— Вас можно понять так, что сами вы никогда не были ни диссиденткой, ни конформисткой?
— Не знаю, может, и была. Но надо было помогать друзьям, кто-то сидел уже в лагере, и я что-то делала, письма какие-то подписывала. Хотелось честно себя вести. И потом есть гражданская позиция. Кто-то с этим рождается, у кого-то это чувство атрофировано. А возможно, все дело в семье, воспитании. Мне никогда не хотелось быть быдлом, не хотелось, чтобы указывали, как должна поступить, что делать. Я сочувствовала тем, кто за это пострадал, вот и все.
— Наверно, власть должна была сильно пожалеть, что позволила вам стать думающим человеком?
— Думающим человеком меня воспитали родители.
— Когда в августе 68-го семеро вышли на Красную площадь протестовать против вторжения в Чехословакию, вы могли бы быть среди них?
— Тогда вышел мой двоюродный брат Павел Литвинов, мне они ни о чем не сказали, у меня был двухлетний сын, и о том, что произошло, я узнала только по радио, о том, что брат на площади. Но думаю, что вышла бы. Я же еще в 65-м ходила на какие-то митинги на Пушкинскую площадь, на Маяковку.
— Вы никогда не чувствовали себя человеком, который вроде одного классика бил в колокол?
— Да ни в коем случае, мне никогда не был знаком никакой пафос, ну зачем? Когда я работала на Би-би-си, то главной мне казалась информация, возможность для людей узнать как можно больше о том, что происходит, узнать с разных сторон.
— Но вы же не станете отрицать и того, что забугорные радиостанции, которые в народе было принято называть «вражьими голосами», тоже давали достаточно отобранную информацию.
— Но кто ее отбирает, эту информацию, каков принцип отбора? Конечно, редакторы и журналисты. Однако, положа руку на сердце, могу сказать, что за 15 лет работы на Би-би-си я ни разу не получала ни одной установки на то, какую информацию отбирать. У вещающей на 40 языках Би-би-си была единая комната новостей, где по-английски составлялись новостные бюллетени, с учетом региона, разумеется, Европы, Африки... Для нашего восточноевропейского выпуска отбиралось то, что, естественно, может заинтересовать слушателя в этом регионе. Но ни тогда, когда только начинала, ни потом, когда была уже ведущей, редактором, главным редактором, продюсером, ни разу, повторю, я не получала установок. Единственный принцип отбора состоял в том, чтобы новость была подтверждена из двух независимых источников. От нее требовалось быть проверенной, а как ее преподносить, формулировать — дело твое. Бывают, разумеется, нюансы и оттенки в словах, акценты такие: террорист или повстанец, партизан или сепаратист. Но оценок на Би-би-си никому не ставят, и бандитами никого не зовут, вообще нет оценочных эпитетов — хороший, плохой...
— Когда для своей картины вы брали недавно интервью у ставших уже эмигрантами Березовского или Гусинского, кем они были для вас?
— Не знаю, является ли это для меня органичным или стало результатом постоянной тренировки, но когда говорю с людьми, они мне всегда интересны. Независимо от того, как к ним относилась бы, не будь журналисткой. Когда на Би-би-си делала 8-серийный фильм «Вторая русская революция», я же говорила со всеми: с Лигачевым, не говоря уже о Горбачеве, с членами политбюро, которых уже и не помню. Каждый человек интересен, а уж Гусинский или Березовский — это очень любопытно, люди совершенно новой формации, таких в России раньше не было.
— Стало быть, мнение общества и образ, рожденный пропагандой, для вас значения не имеют?
— Не в стеклянном же шаре живем, имеют, конечно. Но когда начинаешь говорить с человеком, то просто интересно, чем человек дышит, что движет им в поступках. Мое отношение к собеседнику может быть самым разным, но когда начинаю работать с ним, то даю ему возможность выговориться, мне искренне важно знать, что он скажет. И поймать его, естественно, на чем-то.
— Выходит, вступаете с оппонентом в дискуссию?
— Конечно. Все же живые люди. С Гусинским мы дискутировали, но в картину это не вошло. Он вспомнил, что в 96-м все СМИ бросились поддерживать больного Ельцина, хотя все про все понимали. Так зачем же вы, олигархи, пошли на это, спросила его. А вы разве не пошли, парировал он. А я нет, ответила. Ну, тогда вы исключение, сказал он. Может, и так...
— Свой фильм «Тяжкое бремя свободы» вы показали сейчас в обстановке всеобщей политической апатии. Ею отмечена не только российская, наверно, но и жизнь на всем постсоветском пространстве. Слишком много ожидалось и слишком многое не сбылось. Что может изменить ваш фильм, в чем помочь?
— Любой взгляд назад, любое осмысление может не то что хоть чуточку изменить будущее, но научить, может быть, тому, чего, возможно, не надо делать, как не надо поступать. На самом деле этим фильмом о нашей профессии хотелось сказать, что журналистам все же нельзя слишком сближаться с властью, любой властью. Журналист должен быть от власти на расстоянии вытянутой руки. Власть на то и власть, чтобы стараться всех подмять под себя, использовать. Потому журналисту и надо быть чуть в стороне. Он все же представитель общества, хотя общество его и не выбирало. Но то же общество выбирает власть. Почему журналистику называют четвертой властью? Потому что она другая, ни с кем и ничья. Это власть гражданского общества, так, во всяком случае, должно быть. Журналисту не надо любить или не любить власть, не надо в нее стремиться. На нее ему надо смотреть со стороны, искоса, с некоторым скепсисом.
